— Так обеспечивайте, — вспылил Менке. Его начинала раздражать настойчивость эсэсовца. — При чем тут я…
— Вы? Вы не даете мне осуществлять практические задачи…
— Капитан… Мы, кажется, не в одинаковом звании и не в одинаковом положении…
— Простите, барон… Впрочем, положение не играет никакой роли в данном случае. Я вынужден говорить прямо. Разорвалась сеть, которую начал сплетать Мустафа Чокаев. С большим трудом выявились живые связи, выявились люди, способные образовать цепочку от Берлина до Туркестана.
— Выявились? Что ж, используйте их…
— От чьего имени? Чокаев убит.
Менке вспыхнул. Второй раз за время разговора с гауптштурмфюрером он терял равновесие.
— Умер.
Ольшер не обратил внимания на поправку Менке, вернее, отверг ее с легкой усмешкой.
— Убит пароль, с которым наши люди могли бы явиться в дом старых друзей Чокаева. А друзья эти остались, они помнят главу Кокандской автономии и, возможно, готовы снова поддержать его…
— Боже, какое хитроумное сооружение!
— А вы думали, парашютистов встречают с распростертыми объятиями? Статистика — неумолимая вещь и иногда страшная, господин барон. Тем, которых я снова пошлю, необходимы гарантии, иначе… Иначе, прежде чем сделать первый шаг там, они прибегнут к ампуле цианистого калия…
Давил эсэсовец на Менке. Ощутимо давил, и барон почувствовал страх. Не за тех, кому предстояло прыгать с самолета в ночную бездну, не за тех, кто глотал цианистый калий, а за себя, — Ольшер подводил мину под сооружение, которое с таким трудом воздвиг он, Менке, и которое приняло конкретные формы на этом листе бумаги. Сооружение было детищем барона и его будущим. Разрушь его капитан — и падет руководитель отдела пропаганды Восточного министерства, теоретик и вдохновитель плана приобщения Туркестана к союзу сподвижников Германии. Страх минутный. Его надо преодолеть. У него есть оружие для победы над Ольшером. Пора прибегнуть к нему…
На лестничной клетке пятого этажа столпился народ. Все женщины. Старые усталые женщины. Но сейчас они возбуждены и кажутся помолодевшими. Волнение способно возвратить силы.
Волнение. Из-за чего? Можно ли в такое время сыскать причину для этого? Даже извещения с фронта в траурной рамке не вызывают всеобщей реакции. Плачут в одиночку, у себя в квартирах. А тут собрался, кажется, весь дом. Во всяком случае приползли на пятый этаж жители и первого, и второго, и четвертого подъездов.
Собрались перед открытой дверью, но вовнутрь никто не заходит. На пороге шуцман. Седой шуцман, его спасла от армии именно эта седина. Но не в шуцмане дело. Женщины все равно не переступили бы порог — там газ. Был газ. Сейчас квартиру проветрили, отворили настежь и окна, и двери. Можно входить. А не входят. Боязно.
— Ну, как она? — спрашивает полная, с отекшими глазами женщина. Спрашивает полицейского. Но тот не отвечает. Отвечает белая старуха в чепчике.
— Мертвая.
Она знает. Не видно, но знает. Не первый случай. Если полный дом газа с ночи, люди не оживают, не встают с постели. Правда, газ сейчас слабенький, но все же. Полчаса подышать — сердце остановится.
— Ее вынесут?
— Сейчас нет.
— Ждут доктора?
— Нет. Гестапо.
Странно, при чем тут гестапо? Какое отношение имеет тайная полиция к отравлению газом? Неужели все связано с заговорами и шпионажем? Страшно жить, страшно находиться в собственном доме.
Вдруг пробегает шепот. Сверху вниз по лестнице.
— Она, оказывается, еврейка.
— Что?
— Юде.
— Невероятно. Мы столько лет знаем ее. Каждый день виделись. Нет, мир полон ужасных тайн.
Старухи глядят друг на друга. Уже по-новому. Другими глазами. Глазами гестапо. Кто может быть уверен в собственной родословной? Сейчас никто.
— Почему еврейка? — Сомнение чье-то. Или удивление.
— Сказал шуцман. Записку нашли на столе…
— Призналась?
— Нет… Известили.
— Кто?
Молчание. Сверху донизу онемела лестница. Полицейский тоже молчит. Ему хочется закурить. Достает сигарету, но тут же возвращает ее обратно в карман. Опасно. Все-таки газ. Был газ.
И снова шепот, теперь от подъезда вверх. Шепот и движение. Женщины жмутся к перилам. В страхе.
— Гестапо.
Мужчина в форме СС. В темных очках. Поднимается по ступеням. Спешит. Его никто не узнает. Вернее, никто не знает. И не может знать — он первый раз тут. Нет, второй. Но все равно — не знают. Тогда он приходил ночью. Неделю назад. Она была тогда еще жива, эта женщина. Или, как ее называли, — «еврейка». Жива. Она умерла только сегодня. Несколько часов назад.
Тогда он не предполагал, что она умрет. Не думал.
Ошибся Рудольф Берг.
И барон Менке прибег к оружию:
— Мустафа Чокаев являлся английским агентом, господин капитан, ставленником британской миссии на Среднем Востоке и в Средней Азии. В Париже он жил на «пенсию» маршала Пилсудского, которую переводил в Нажант, на Сюр ла Мер, 7, Английский банк. Чокаев был связан с британской разведкой до дня падения Франции. И мы арестовали его как английского агента… Агента…
Наивный человек этот барон. Он думал, что у него в руках оружие. Смертоносное оружие.
— Я все знаю, господин доктор, — удивительно спокойно произнес эсэсовец. Не улыбнулся, хотя мог даже рассмеяться в лицо барону. Чиновник министерства, ученая крыса, предполагает, будто в управлении СС сидят глухари.
— И вы знаете, что Мустафу Чокаева освободили после того, как он дал обязательство сотрудничать с Германией, бороться вместе с нами, способствовать осуществлению наших планов?
— Все, все, барон.
— Нет, не все…
Что же еще? Это заинтересовало Ольшера. Он даже тронул очки, чтобы освободить глаза от нависающей сверху тени. Хотел лучше видеть барона.
— Чокаев продолжал работать на Англию, — с расстановкой, оттягивая каждое слово и преподнося его острием эсэсовцу, проговорил Менке. — Он оставался английским шпионом в Берлине.
Капитан успокоился. Убрал пальцы от своих тяжелых очков, водворил их на место. Барон больше не интересовал его. Заряд израсходован. Полностью. Дальше последуют холостые выстрелы. Ольшер представил себе, как будет палить милый профессор, как будет ликовать при этом. Ему захотелось позабавиться фейерверком, предназначенным для его, Ольшера, изничтожения. Посмеяться в душе. Но Менке не сделал больше ни единого выстрела. Понял по взгляду эсэсовца — стрельба впустую. Огорченный, раздосадованный, он смолк и нахмурился.
— Мне жаль ваших усилий, барон, — с искренним сочувствием проговорил гауптштурмфюрер. Грустно даже посмотрел на Менке. — Я вел переговоры с Чокаевым в Париже, в его камере. При мне он подписал обязательство о сотрудничестве…
— В таком случае, как вы можете… — возмутился барон.
— Мне не нужны ни убеждения Чокаева, ни его ориентация. Мне необходима сеть, созданная этой ориентацией, традиционная английская сеть. Апробированная, зарекомендовавшая себя.
— Вы живете прошлым, капитан.
— Я?! — Ольшер опять приподнял очки. Старый чиновник способен еще удивлять его.
— Незачем углубляться в историю, друг мой. К черту английскую ориентацию. Она рискованна. Такие люди, как Чокаев, могут продать нас в решающую минуту, если уже не продали. Я не верю исповедующим две религии. Нам нужен сейчас человек, преданный Германии. Преданный всем своим существом, нужен немец по духу и туркестанец по происхождению, политик германской ориентации во всем. И он есть.
Менке не желал больше болтать, пора было кончать этот затянувшийся и неприятный для него разговор. Демонстративно, как делают при встречах послы враждующих сторон, барон протянул лист бумаги Ольшеру. Молча протянул.
Зачем читать, эсэсовец знал, что там написано, знал, чья фамилия фигурирует первой в списке. Но листок принял, не мог же он отклонить бумагу с государственным гербом и с печатью, вверху стояла печать: орел, держащий когтями свастику. Принял. Окинул взглядом. Кольнул все-таки напоследок барона:
— А как же реабилитировать президента? Покушение на Чокаева…
Бумага вернулась к Менке. Он положил ее на стол и, не поднимая глаз, между прочим сказал:
— Свидетель, которого вы так рекламировали, господин капитан, оказался не способен выполнять эту роль…
Ольшер насторожился.
— Физически не способен, — уточнил барон. — Сестра Блюмберг покончила жизнь самоубийством. Сегодня ночью.
Настороженность сменилась злобой. Неистовой злобой. Менке провел его. Проклятие! Как он, гауптштурмфюрер Ольшер, проницатель, психолог, разпознаватель чужих душ, дал обвести себя?! Барон насмехался открыто. Нет, на лице этого не видно. И губы сжаты. Но в глазах, в противных барских глазах, торжество.
