– Сьюзен, я же просил пока не пропускать звонки. – Молчит, слушает. – Нет, я не собираюсь проводить пресс-конференцию. Нет. Мы это уже обсуждали с родительским комитетом и с попечителями. – Тяжелый вздох. – Нет, и заявления для журналистов я делать не буду. – Отключил телефон.
– Мистер Гамильтон, – приступает к делу отец, – я понимаю, как вам сейчас нелегко. Нам всем непросто, и мы все хотели бы избежать лишних неприятностей. В школе, насколько я понимаю, есть другой вход, Селестина могла бы им пользоваться. Приходить в школу и уходить, не подвергаясь такому обращению, как сегодня. Это ведь не замок Хайленд, приговор уже произнесен, и с ней не должны так обращаться в ее родной школе.
– Да, мистер Норт, лично я с вами согласен…
Мистер Браун готов поспорить, но директор взглядом велит ему умолкнуть.
– Я придерживаюсь мнения, что ко всем ученикам следует относиться одинаково. Философия равенства – я старался внушить ее всем учителям.
Мистер Браун вновь возражает, но ему никто не давал слова.
– Об этом мы еще поговорим, – обрывает его мистер Гамильтон. – Что касается отдельного входа, я и сам об этом думал, однако я получил предписание от… – Он поворачивает конверт и читает надпись, – от Мэри Мэй, стража, которая ставит меня в известность, как я могу поступать и чего делать не могу в своей собственной школе. – Похоже, его это не порадовало. – К сожалению, предоставление Селестине отдельного входа, который облегчил бы ей доступ в школу и из школы, будет рассматривается как помощь Заклейменной.
– Да она же ваша ученица, черт побери! – Папа яростно стучит кулаком по столу.
Мистер Гамильтон дает ему время успокоиться.
– Совершенно верно. К сожалению, я получил такие инструкции, и я не могу подвергать коллег и школу еще большим неприятностям.
– Мы не сможем каждый день привозить Селестину в школу и забирать ее, – уже мягче говорит папа. – И что же ей делать? Самостоятельно ездить в автобусе она не может. Если поедет на велосипеде – окажется у всех на виду. Водительских прав она пока не получила. Мне страшно отпускать ее одну, эти фотографы налетают так, что могут подвергнуть ее опасности. Ситуация требует особых мер. Речь идет об опасности для жизни.
Ничего нового в этом нет, и все же папа словно бы подтверждает реальность моих тайных страхов.
– Поверьте, я понимаю. – Директор с тревогой оглянулся на меня. – Может быть, нам лучше обсудить это потом, когда Селестина уйдет на урок?
– Я хочу остаться, речь идет обо мне, – упираюсь я. На самом деле, я вовсе не хочу, но я вынуждена выслушать все до конца.
– Прекрасно. Итак, я хотел обсудить вариант домашнего обучения.
– То есть как? – возмущенно переспрашивает отец.
– До выпускных экзаменов осталось несколько месяцев. Это недолго. По оценкам она у нас одна из лучших, не хотелось бы, чтобы ее результаты в итоге снизились. Мы все это подробно обсудили с родительским комитетом. Некоторые – не все, но некоторые – обеспокоены репутацией школы. Присутствие в классе Заклейменной может негативно сказаться на репутации школы.
– Вы не можете на этом основании дискриминировать мою дочь. Она имеет право учиться здесь.
– Разумеется. Но число заявок на сентябрь уже снизилось после этого… этого события. Родители встревожены. Ученики тоже беспокоятся: если будет замарано доброе имя школы, у них будут проблемы с поступлением в университет, потом с работой. Я просто передаю вам то, о чем шла речь на собрании, – поспешно добавляет он, видя, что отец вот-вот взорвется. – Я обязан позаботиться о репутации школы.
– Лучше бы позаботились о том, чтобы воспитать из учеников приличных людей!
– Основная проблема: группа преподавателей, которую представляет мистер Браун, заявила, что не желает учить Селестину. Это их решение, и оно не совпадает с моим, но я должен считаться со своими коллегами и представить вам факты как есть, – мрачно продолжает он. – Уверен, вы сами признаете: домашнее обучение – лучше, чем исключение из школы.
Вот тут мне поплохело, и я почему-то снова вспомнила о Кэррике – всякий раз думаю о нем, сталкиваясь с очередными проблемами жизни Заклейменной. Хотелось бы знать, как он. Не пойму: если о нем не сообщают в новостях – это хороший знак или дурной?
– Мисс Докери, преподаватель математики, любезно согласилась заниматься с Селестиной на дому.
Она резко выпрямляется, когда внимание переключается на нее. Я смотрю на свою учительницу, недоумевая: это доброе дело или злое? Она хочет помочь мне или же старается не допустить меня в свой класс? Слезы колют глаза. Я сползаю все ниже, ниже. Всякий раз, когда кажется, будто я достигла дна, распахивается новый провал.
– Мне кажется, вам следует обдумать преимущества домашнего обучения, – говорит математичка. – Дома никто не отвлекает, она сосредоточится на подготовке к экзамену. Чем скорее она приступит к домашним занятиям, тем лучше для нее и для всех.
Собрание перерастает в ожесточенный спор, в итоге все остаются при своем мнении, и решено посмотреть, как будет разворачиваться ситуация. Мистер Браун со мной заниматься не будет, отказались и преподаватели французского и географии, так что пока мистер Гамильтон придумает, как их заменить, эти уроки мне предстоит проводить в библиотеке. В одном, по крайней мере, все заодно: через несколько дней интерес ко мне стихнет, журналисты разойдутся – странно, что до сих пор этого не случилось. Такое впечатление, что эту историю все еще активно обсуждают, находя все новые аспекты. Я понятия не имею, что обо мне говорят и пишут: я за прессой и телевидением не слежу, а родители ничего не рассказывают, не пускают этот ажиотаж за порог. Дом превратился в безопасный кокон, где я проживаю свое новое бытие день изо дня, и нам нет дела до других людей. Это необходимо: только так я сумею сжиться с новым существованием, а уж потом выслушаю превратные версии, которые носятся в мире. Но прошли две недели, а слухи все еще не затихли, и мне уже любопытно, что же такое обо мне говорят.
Из-за этого затянувшегося собрания я опоздала на английский. Когда я вошла в класс, все головы повернулись в мою сторону. Одноклассники таращатся, как будто впервые меня видят. Место Арта рядом с моим пустует, он так и не выглянул из своего убежища, где бы он там ни прятался. Слезы подступают к глазам, я поспешно их смахиваю, чувствуя на себе взгляды со всех сторон. На этом уроке я сидела одна и на всех следующих – тоже. Марлена отвела меня в сторону – убедившись сначала, что никто не заметит, как она общается со мной, – и принялась слезливо жаловаться, как я ее подвела, она за меня головой ручалась, а я – предательница. Во что превратилась ее жизнь с того дня, как она выступила свидетельницей защиты, это просто невыносимо, все присматриваются к ней с подозрением, словно она пыталась помочь Заклейменным. Однажды за ней целый день ходил по пятам фотограф. Ей за себя страшно и хотелось бы надеяться, что беда не стрясется с ней оттого лишь, что она попыталась дать мне положительную характеристику. Я старалась утешить ее как могла – ей ведь тоже несладко. На том мы расстались, понимая, что впредь она будет держаться от меня подальше. Она так и не спросила, каково приходится мне.
Следующий урок – биология, учительница не желает меня видеть. Только я села за парту, она зыркнула на меня и вышла из класса, а вернулась лишь десять минут спустя с мистером Брауном и директором Гамильтоном, у которого был окончательно затравленный вид. Директор попросил меня выйти с ним в коридор.
– Селестина, – заговорил он, вытирая пухлые потные руки о полы пиджака. – На этом уроке у тебя будет физкультура. – Он посмотрел мне прямо в глаза и добавил: – Извини.
Знал бы он, как много значат для меня его извинения!
– Я думала, я проведу этот урок в библиотеке.
– Следующий. Я не могу разрешить тебе сидеть в библиотеке весь день.
Вот оно что. Учителя мрут как мухи.
Слезы подступили к глазам.
– У меня и формы с собой нет.
– Возьмешь казенную. Нечего на меня так смотреть, хоть ребята между собой и сплетничают, на самом деле форму регулярно отдают в чистку. Скажи Сьюзен, чтобы выдала тебе ключ от шкафчика.
Урок физкультуры состоит из 20 минут плавания и 20 минут в спортзале. В купальник я облачаться не собиралась: своего нет, а школьный – лучше умереть. И не потому, что мне его уродский фасон не нравится, а потому что в новом своем существовании я не хочу выставлять на обозрение свои шрамы. И мочить их тоже нельзя. Прошло всего две недели, они хорошо заживают, но я не стану плюхаться ни в горячую, ни в холодную воду. Честно говоря, вода, скорее всего, не причинит мне боль, да я бы и стерпела, просто не хочу, чтобы меня разглядывали. Пока что мое новое тело видели только те, кто его заклеймил, мои родные и Кэррик. Больше я никому не позволю на меня глазеть. Не знаю, как будет с Артом. Смогу ли я когда-нибудь допустить, чтобы он увидел меня, дотронулся?
