белой ручке немного повыше, чем все остальные. Госпожа Эми Стэнхоуп всех нас держала в таком строгом послушании, что мы служили ей, как маленькие благонравные пажи, и наше ухаживанье принимало почти рыцарски-романтические формы.
И тем не менее случилось так, что дом ее опустел. Произошло это в высшей степени внезапно. 16 мая я уехал домой на день рождения моей матери, а когда возвратился, то узнал с немалым удивлением, что по приказу полковника дальнейшее посещение виллы на Кобленцерштрассе офицерам гусарского полка строжайше воспрещено. Офицеры во главе корпусов последовали его примеру. Я спрашивал товарищей по корпусу, что все это значит, и получил в ответ, что полковой приказ обязателен и для них, так как невозможно, чтобы младший по званию штат корпуса посещал дом, которого избегает офицерство. В сущности, это имело известный смысл, так как большинство корпусников собирались служить в этом полку вольноопределяющимися, или же принадлежали к нему в качестве офицеров запаса.
На каком основании полковник сделал свое распоряжение, никто не знал. Офицеры и те не знали всей правды. Подозревали, однако, что приказ полковника связан с резким исчезновением лейтенанта барона Болана, который скрылся куда-то – тоже по совершенно неизвестной причине.
Так как Марк фон Болан был мне лично близок, я в тот же вечер отправился в казино, где собирались гусары, узнать какие-нибудь подробности. Полковник принял меня очень любезно и пригласил выпить с ним шампанское, но от разговора на интересовавшую меня тему отклонился. Когда я наконец поставил вопрос ребром, он очень вежливо, но вполне категорически отклонил его. Я сделал последнюю попытку и сказал:
– Господин полковник, ваши распоряжения и постановления нашего корпусного совета, несомненно, обязательны для ваших офицеров и младших чинов, но не для меня; я намереваюсь сегодня же выйти из корпуса и таким образом становлюсь хозяином своих поступков.
– Поступайте, как вам угодно! – сказал полковник и отмахнулся небрежно.
– Прошу вас, полковник, терпеливо выслушать меня! – продолжал я. – Кому-нибудь иному, быть может, и не было особенно тяжело покинуть дом на Кобленцерштрассе: он вспомнит с легким сожалением о славных вечерах и время спустя позабудет о них. Но я…
Тут он прервал меня:
– Молодой человек! Вы четвертый обращаетесь ко мне с подобной речью. Двое моих лейтенантов и один человек из вашего корпуса еще третьего дня были у меня. Я уволил обоих лейтенантов в отпуск, и они уже уехали. Вашему же сослуживцу я посоветовал пойти тем же путем. Ничего другого я не могу сказать и вам. Вы должны забыть. Слышите? Одной жертвы и той много.
– В таком случае хотя бы дайте надлежащие разъяснения! – настаивал я. – Я здесь в абсолютном неведении и ни у кого не могу ни о чем дознаться. Имеет ли связь с вашим приказом исчезновение Болана?
– Да! – отрезал полковник.
– И что же случилось с ним?
– Этого я не знаю, – ответил он, – и, боюсь, не выведаю уже вовек.
Я схватил его за руку.
– Расскажите о том, что знаете! – умолял я, чувствуя, как в моем голосе трепещет та нотка, которая должна была побудить его к ответу. – Ради бога, скажите мне, что случилось с Боланом? Из-за чего вы отдали такое распоряжение?
Он стряхнул мою хватку и сказал:
– Черт возьми, с вами дело обстоит в самом деле еще хуже, чем с другими! – Он наполнил оба стакана и подвинул мне мой: – Пейте же.
Я пригубил и подвинулся к нему.
– Скажите-ка мне, – начал он, зорко поглядев на меня, – это вы тогда читали ей стихи?
– Да, – запнулся я, – но…
– В то время я почти завидовал вам, – задумчиво молвил он. – Наша фея позволила вам два раза поцеловать ей руку… Это были ваши собственные стихи? В них было столько всяческих цветов…
– Да, я сочинил эти стихи, – сознался я.
– Это было совершенное безумие! – сказал он как бы сам себе. – Извините меня, – громко продолжал он, – я ничего не понимаю в стихотворениях, решительно ничего. Может быть, они были и прекрасны. Фея нашла же их прекрасными…
– Господин полковник, – заметил я, – что значат теперь мои стихотворения?! Вы хотели…
– Я хотел рассказать вам нечто иное, совершенно иное, – прервал он меня, – но именно по поводу всех этих цветов. Говорят, что люди, сочиняющие стихи, все мечтатели. Я подозреваю, что этот бедняга Болан тоже сочинял тайным образом стихи.
– Итак, что же с Боланом? – настаивал я.
Он как будто не слыхал моего вопроса.
– А мечтатели, – продолжал он нить своих мыслей, – а мечтатели, очевидно, ею легче всего подчиняемы. Предостерегаю вас, юноша, самым настоятельным образом, как только могу! – Он выпрямился. – Итак, слушайте же! – проговорил он совершенно серьезно. – Семь дней тому назад лейтенант Болан не явился на службу. Я послал за ним на дом – он исчез. С помощью полиции и прокурора мы пустились на поиски. Мы сделали все, что можно, но без всякого успеха. И пусть с момента его пропажи прошло еще очень немного времени, я убежден в полной бесплодности всех дальнейших попыток. Никаких внешних причин здесь не имеется. Болан имел хорошее состояние, не знал долгов, был совершенно здоров и очень счастлив по службе. Он оставил коротенькое письмо на мое имя, но содержание этого письма во всех его подробностях я сообщить вам не могу.
Разочарование от этих его слов, верно, отразилось на моем лице.
– Погодите, – продолжал полковник, – надеюсь, что вам будет достаточно и того, что я вам скажу. По крайней мере, достаточно для того, чтобы спасти вас. Думаю, что лейтенант Болан умер… что он наложил на себя руки в помрачении рассудка.
– Он пишет об этом? – спросил я.
Полковник покачал головой.
– Нет! – ответил он. – Ни слова. Он пишет только одно: «Я исчезаю. Я уже не человек более. Я – миртовое дерево».
– Что? – переспросил я.
– Да, – изрек полковник, – он решил, что госпожа Эми Стэнхоуп – чародейка и что она превратила его в миртовое дерево.
– Но ведь это потешный бред! – воскликнул я.
Полковник снова устремил на меня пытливый и сострадательный взгляд.
– Бред? – повторил он. – Вы называете это лишь бредом? Это можно также назвать и полновесным безумием. Наш бедный товарищ вообразил, что его околдовали – но разве все мы не были немножко околдованы прекрасной дамой? Разве я, старый осел, не вертелся вокруг нее, как школяр? Скажу вам, что на меня каждый вечер нападало страстное желание пойти на ее виллу, чтобы приложиться своими седыми усами к ее мягкой ручке. И я видел, что и с моими офицерами творится то же самое. Обер-лейтенант граф Арко, которого я третьего дня
