У меня перехватывало дыхание и срывался голос, я кричал уже, не слыша себя и едва ли соображая то, что выкрикиваю. Последнее, что я заметил, был уже не многоцветный, а прозрачный сияющий мир вокруг, какой-то очень спокойный и чистый, от чего спокойнее и чище стало на душе, и я вдруг умолк, понимая, что говорить уже было не нужно. Позади висело, как спиралька пыли — хотя в хрустально-прозрачном воздухе, конечно, не было ни пылинки, — смутное пятно выхода, и я отступил в него, как уходишь из ярко освещённой комнаты в тёмную, не отрывая глаз от плывущего за выходом сияния.
Коридор я прошёл уже не помню как и, вероятно не очень тщательно оберегая себя, так что левая сторона здорово онемела. Вышел, споткнулся и упал прямо к ногам белого, как бумага, Вернера.
— Живы? — только и вымолвил он.
— Жив, — выдохнул я.
— И всё сказали?
— И всё сказал.
— Что же будет?
— Не знаю.
— И вы думаете, они поняли?
— Хочется думать, что поняли.
Минут пять мы посидели молча, не задавая друг другу вопросов, как вдруг неизвестно откуда налетел порыв ветра, взлохмативший мне волосы, а с Вернера сорвавший шляпу, застрявшую в чугунных переплётах ограды.
— Гроза, что ли? — спросил он.
— Откуда? — удивился я, посмотрев на девственно-голубое небо.
Вернер оглянулся и замер с открытым ртом, словно что-то застряло у него в горле.
— Что с вами? — бросился я к нему.
— Смотрите… — прошептал он.
Я взглянул и обмер. Дощечка на столбе, предупреждавшая об опасности, повернулась на сто восемьдесят градусов.
— Может быть, ветром сдуло? — предположил Вернер.
— Так ведь она же прибита.
И лишь подойдя к столбу вплотную, мы заметили, что повернулся весь столб, причём странно повернулся — не в земле, по-прежнему прочно утоптанной и твёрдой как камень, a так, словно поворачивали его, держа за основание и скручивая вещество столба, как верёвку. Скрученность древесины была заметна сразу, и доска была прибита к ней уже не параллельно, а перпендикулярно к шоссе.
— Ведьмы шалят, — сказал я.
— Это не ведьмы, — покачал головой Вернер. — Искривилось пространство, а вместе с ним и древесина столба. Это они. Посмотрите: пыльного дымка внизу уже нет.
Он шагнул и упёрся в столб. Шагнул и я, стараясь попасть ногой в знакомое место, куда ступал для того, чтобы попасть в исчезнувший уже коридор. Нога уже ничего не нашла — только пыль…
Телефонная ночь
Берни Янг
Вернер позвонил мне поздно вечером:
— Господин Янг?
— Почему так официально, профессор?
— Я вообще не хотел говорить с вами. Помните, я не сказал ни слова по дороге домой…
— Не помню. Ничего не помню, Вернер, кроме счастья, что всё это удалось.
— Убийство вам удалось. Вы убили открытие, Янг. Наука уже ничего не узнает о нём. Никогда. Доказательств нет.
— Лучше не знающая наука, чем знающая и способствующая преступлению. Вспомните Хиросиму, профессор.
— Вы Герострат, Янг.
— Если уж прибегать к сравнениям из древнейших текстов, то я скорее Иосиф из Аримафеи, который с согласия Пилата, подчёркиваю: с со-гла-си-я Пилата, лично снял с креста тело Иисуса.
— Я не давал согласия. Я старался вам помешать.
— А я убедил вас не силой, а логикой.
— Тем, что у меня осталось второе открытие?
— Конечно.
— И его уже нет. Камни потускнели и не светятся. В темноте их уже не отличишь от кусков угля. А на всех микроскопических срезах кристаллическая решётка везде одинакова. Камни мертвы.
Я молчал. Мысль о том, что меня поняли даже вернее и лучше, чем я рассчитывал, кружила голову. Голос Вернера в трубке спросил с раздражением:
— Испугались?
— Ничуть. Может быть, это всего лишь результат ваших исследований?
— Не знаю. Теперь уже не проверишь.
— Почему? Попробую.
— Что?! — вскрикнуло в трубке, но я уже нажал на рычаг.
Услышав гудки, я набрал номер Стона. С ним долго не соединяли, дворецкий что-то твердил о том, что господин уже спит и будить не приказано, но я неумолимо настаивал: разбудите и объясните, что дело не терпит отлагательства, а говорит физик Янг. Так, мол, и передайте.
Наконец сонный голос спросил:
— Какой ещё Янг?
— Тот самый. Не представляйтесь, что не помните.
— Какого дьявола вы меня беспокоите ночью?
— Сейчас узнаете. У вас ещё при себе наши камни?
— Мои, а не наши.
— Ну, ваши. Теперь разницы нет. Какие-то из них вы, наверное, припрятали ещё от Спинелли?
— А почему это интересует вас?
— Сейчас заинтересует и вас. Если они хранятся где-нибудь поблизости, возьмите и рассмотрите их внимательно. И при свете и в темноте.
Голос в трубке уже испуган:
— А что случилось?
— Делайте, что вам говорят. Потом объясню. Трубку не вешайте. Жду.
Стон не возвращался к телефону долго, минут пять или десять. Я жду. И наконец слышу встревоженное и недоуменное:
— Ничего не понимаю…
— Поймёте. Камни потускнели?
— Совершенно. Как бутылочное стекло.
— И в темноте уже не горят?
— Ни искорки.
— Лопнули ваши миллионы, Стон.
Тяжёлое дыхание в трубке и робкий, умоляющий голос:
— Может, вы объясните мне, что случилось?
Я объясняю. Говорю об исследованиях Вернера. О том, что это вообще не алмазы, и не бриллианты, и даже не камни вообще, а живые организмы, элементы своеобразной кристаллоорганики. Сравниваю их, чтобы ему легче было понять, с коралловыми полипами, создающими атоллы и целые острова. Поясняю, что алмазный кокон, где мы побывали, и есть что-то вроде такого острова, созданного классом особых кристаллических существ. О разуме я молчу: всё равно не поймёт да и понимать ему незачем.
— Кто вам разрешил эти исследования?
— Я и не спрашивал ни у кого разрешения. Просто ещё в коконе заподозрил, что они живые.
— Сколько камней вы дали этому профессору?
— Три или четыре, не больше.
В трубке уже ничем не сдерживаемый гневный настрой:
— К моим камням никто не прикасался. Никто. Так почему же они потускнели?
— Потому что потускнели все камни, — терпеливо поясняю я, — все, какие были вынесены с россыпи и где бы они ни находились сейчас — у вас или у ваших компаньонов, в магазинах или у покупателей. Словом, все. Вам понятно? Все.
— Не понятно.
— Поскольку это не алмазы, а частицы живой кристаллической структуры, — опять терпеливо разжёвываю я, — жизнь их, а следовательно, и блеск, и свечение, и бриллиантовая яркость развивались в привычной им среде, с иным химическим составом воздуха, без угарных примесей, вредных газов, даже солнечной радиации, — в среде, где ничто не горит и не тлеет, не гниёт и не разлагается. Попав в нашу, уже достаточно отравленную атмосферу они просто не смогли жить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
