лейбл «фантастика» в тот момент, когда корпорация «Фантастика» уже прошла своё акме и благополучно скомпрометировала себя четыреста девяносто девятью романами в год про космических пауков (Я оставил один роман на случай, если кто-то скажет обиженно: «А как же наш гениальный N?»).
Это естественное запаздывание в культуре — что-то потеряло силу ровно в тот момент, когда эту силу обнаружили. Будто американский коммунист-романтик, воспевающий «великий эксперимент» в СССР, когда Советская власть уже уволила революционную романтику за выслугою лет, Малевич умер, а Маяковский застрелился.
Мы о чём-то спорили со старичками, но власть переменилась. Побежали по улицам солдаты и матросы массовой культуры — винтовка одна на отделение, половина новобранцев не доедет до фронта, а из доехавших большую часть выкосят в первом бою.
Всем предстояло гореть в адовом огне снижения тиражей, исчезновения традиции чтения и стука писательских зубов о полку.
Но знакомцы мои были прекрасны, все — милы и речи наши — ярки.
Рядом лился бетон в основание храма на крови, строился город, ложились на бок заводы, и я ощущал это движение.
Город был велик, он порос литературой, как Урал лесами.
Мои родственники работали на Уралмаше, но уже давно поселились на кладбищах — задолго до появления там чёрных обелисков с мерседесами.
Видеокамер над ними не было.
Мир был жесток и справедлив ко всем.
Даже к фантастам.
04.04.2016
Интерпресскон (о конвенте под Петербургом)
Прочие русские города, представляют собой деревянную кучу домишек. И разительно от них всех отличается Петербург. Если же вы продолжаете утверждать нелепейшую легенду — существование полуторамиллионного московского населения — то придётся сознаться, что столицей будет Москва, ибо только в столицах бывает полуторамиллионное население; а в городах же губернских никакого полуторамиллионного населения нет, не бывало, не будет. И согласно нелепой легенде окажется, что столица не Петербург[63].
Андрей Белый. Петербург.
Конвент «Интерпресскон» был славным мероприятием.
Во-первых, он происходил (и сейчас происходит) на берегу Финского залива. То есть в местах неописуемой красоты, но, во-вторых, пансионат кажется, специально выбирали в двух шагах от Великого города.
Проходило это всё обычно в первых числах мая, в традиционное время выноса ёлок и прощания с зимними городскими привычками.
Питерские люди рассказывали мне, что история ритуала уходила корнями в последний советский 1990 год, когда они устроили семинар по фэн-прессе во Дворце молодёжи, из которого в 1991 году получился «Интерпресскон».
Не сказать, что в те годы, какие я застал, там много говорили о фэнзинах — самодельных журналах, или вовсе о прессе.
Но мероприятие было весьма примечательное.
В Ленинграде всегда существовала фантастическая школа — в том смысле, что жили писатели-фантасты, что жались друг к другу, разбирали произведения товарищей по косточкам, сам Стругацкий-брат многие годы вёл семинар, одним словом — бурлила жизнь культурной столицы.
Да что там, сам город был фантастичен. Это был град столичный.
В общем, под боком у фантастов, что временно гнездились в разных пансионатах на берегах — то озера Разлив, то Финского залива — жил своей жизнью мистический город, фантастичнее которого, я больше не видывал.
Предки мои жили в нём, звенели серебряными ложечками. Кого не повыслали, те повымерли.
Я питерских людей уважал — как всякий полукровка.
При этом, что ни говори, это был именно город брата Стругацкого.
Там я видел настоящих, верных адептов обоих братьев. Они выучили наизусть все мемы парных писателей, а на письме общались, сокращая названия их произведений до аббревиатур.
Эти мистические коды были не хуже толкинистских: «Ты кого любишь больше — БНС или АНС? А у АБС что?» — «А я люблю ТББ»! — «А я, наоборот, УнС, ЗМЛдКС и ПНвС» — «Видал я и людей, что любят СБТ»! — «Да ну! ПНвС или ТББ… Или ПнО, ЖвМ — но СБТ»! — «Вот ужас, да?».
Да и одна из наград «Интерпресскона» называлась «Бронзовая улитка» вслед названию одной из повестей братьев. Другой приз, «Интерпресскон», представлял собой чёрный твёрдый куб, зажатым в какую-то клешню. Куб оказалось, можно было вынуть, и один мой приятель забыл его у знакомой девушки в номере. Куб печально ждал его на болотах года два.
Москвичи приезжали на берег Финского залива со свистом и гиканьем, будто половцы.
Они начинали праздновать ещё в поезде, что шёл ровно ночь («Сапсанов» тогда ещё не придумали). Наутро, достигнув цели, половцы выглядели изрядно потрёпанными — как, собственно, половцам и было положено.
Сперва всё это происходило близ Разлива, напротив знаменитого ленинского укрытия.
Фантастам отчего-то был неинтересен ленинский шалаш. Они, может, просто ленились туда ходить. Действительно, транспорта туда не было, идти предстояло часа полтора, а то и больше — в один конец, а лежать меж стаканов — куда приятнее.
Между тем «Шалаш» оказался местом совершенно фантастическим. Космическая картина этого мемориала, особенно лет двадцать назад, не уступала пейзажам Стругацких — причём всех повестей вместе взятых. Там можно было снимать и продолжение «Сталкера».
Стоял разрушенный автобусный причал, фонарь на проволоке скрипел и каркал на ветру.
Говорят, что там тогда жил одинокий смотритель, что за умеренную цену продавал посетителям свою живопись.
Смотрителя я не застал (сейчас уже возродился полновесный музей), а вот памятник шалашу видел. Это каменный шалаш, похожий на Мавзолей, с лесенкой, ведущий в никуда, пока закрытой дверью, то есть — Портал. Кто видел — не забудет никогда.
Рядом была надпись в стиле заклинаний фэнтези, вкратце звучащей так: «Ты жил в шалаше из ветвей, а мы поставили тебе шалаш из гранита».
Действительно, не в шалаше же из пальмовых листьев жить вечно живому основоположнику.
Было пусто и ветрено, стоял обновляемый мемориальный пень, на котором Ленин писал книгу «Государство и революция».
В последний день из города приезжали питерские писатели из приличных, тех, кто не считал себя фантастом и опасался долгих плясок с бубном в дюнах.
Да, пансионат, в который фантасты перебрались из Разлива, так и назывался «Дюна» — несомненно, его выбирали, помня о Фрэнке Герберте. Однажды туда приехал с компанией один хороший писатель и, по совместительству, художник. С дороги ему нужно было быстрых удобств, но никто не мог объяснить, где туалет. И тут хороший писатель наткнулся на меня. Издатель его потом сказал: «Ты ему понравился: во-первых, знаешь, главное, во-вторых, объяснил доходчиво, без лишних слов. Хороший, говорит, писатель, даром, что москвич».
Оба они умерли, и от того моё воспоминание печально.
Мы гуляли по берегу, где на
