Что для нормального человека нетипично: характерный свист пролетающего реактивного снаряда, разрывающегося через доли секунд в метрах тридцати выше тебя, сильно давит на нервы и прибавляет седых волос на башке. Умом ты, конечно, понимаешь, что осколками тебя не заденет — находишься в мертвой зоне. Но мозги мозгами, а нервная система давать отбой все равно не желает: вдруг какой — нибудь «дух», стоящий у реактивной установки, собьет на своей «шайтан — трубе» прицел?
Однако установка гранат на растяжках — дело, требующее собранности. Руки не должны дрожать, а мозги обязаны работать, как часы. И поэтому приходишь к выводу, что на «эрэсы» можно наплевать. Они перешли в категорию неизбежного зла, как буран и горы вокруг.
…Управились за пятнадцать минут. За время ползанья по склону мы стали похожи на снеговиков, что лепили в детстве после первого обильного снегопада. Только морковки вместо носа не хватает. Хотя вон, у Костенки курносая конопырка уже дошла до соответствующего цвета. Наверное, и у меня не хуже…
Поставив гранаты, на обратном пути заползли в гости к Грачу: в качестве компенсации за проделанную работу отобрали у него две «эфки». Вовка не особенно возникал, поскольку идея хоть как-то прикрыть свою задницу до начала драки могла не понравиться только дураку.
Взамен отобранных гранат угостили его и «второго номера» костенковским спиртом. Ефрейтор сопел, но вслух недовольства не выказывал. Но нам было наплевать на его неудовольствие.
Приползли к себе.
Разрывы реактивных снарядов стали реже: либо у «духов» начал заканчиваться боезапас, либо они передумали лезть в атаку.
В последнее очень хочется верить, хотя делать это может только идиот. Идиот, согласный замерзнуть до смерти в засыпанной снегом горной щели на высоту двух с лишним тысяч метров над уровнем моря. Тем не менее я был рад, что ротный ошибся в своих предположениях и у нас случилась передышка. Иногда хочется пожить даже на заснеженном склоне в лютую непогоду…
Пользуясь антрактом, поудобнее раскладываем в своем «эспээсе» ручные гранаты, чтобы они всегда были под рукой. На РПГ -7 я особо не надеюсь: в наших условиях он может сдержать противника на расстоянии не менее пятидесяти метров — как раз на том участке, о котором говорил Булгаков. Именно там мы поставили «растяжки», чтобы взрывы гранат предупредили о неприятном визите.
За это время я успею сделать от силы два — три выстрела из «граника» — «духи» должны появиться на этом участке перед развертыванием в цепь и будут маячить всего пару минут, а потом уйдут в мертвую зону для обстрела из гранатомета. Они не дураки, и не будут сидеть на этом рубеже до бесконечности, чтобы получать от нас заряды из РПГ. Потопчутся, конечно, от неожиданности, залягут для начала, а потом оклемаются и пойдут дальше.
Дальше основную нагрузку боя на себя возьмет Грач со своим пулеметом. Нам же остается уповать на ручные гранаты и автоматную стрельбу в белый свет, как в копеечку…
А потом надо будет уходить. Сначала Грачев прикроет нас, потом мы — его… Хорошо воевать в мыслях: все получается гладко и без неожиданностей.
А они могут быть самые разные, и всех не предугадаешь. Поэтому стараюсь далеко не заглядывать. Успеем отойти, не успеем…
Даже если успеем, кто даст гарантию, что после нашего предупреждения по радиостанции и заранее обозначенного Орловым коридора в секторе огня нашей обороны, какой — нибудь чудак на букву «эм» со страху не всадит в нас очередь.
— Костенко! Дай флягу!
— Да ж половина осталось…
— Дай, я кому сказал!
Ефрейтор отворачивает в сторону красную от ветра физиономию и вытягивает нехотя из-за пазухи фляжку со спиртом. Глоток — и сразу потеплело на душе.
О том, что взводный перед выходом отдал мне початую фляжку с водкой, я пока не говорю — пусть помучается, куркуль. Сначала сало, потом Родина — девиз всей его жизни. Поступок же Орлова я оценил: за ним раньше такого не водилось. Что же касается нашего задания… Не мы — так другие должны были лезть в боевое охранение, а чем мы лучше других? А придумал он знатно, молодец…
После спирта наше задание уже не кажется таким страшным. Я уютнее устраиваюсь в «эспээсе» и начинаю неспешную беседу со своим напарником, чтобы не заснуть:
— Костенко, а почему твои родители в посылках тебе сало не шлют?…
Буря по — прежнему швыряет в нас пригоршни снега. Чтобы не превратиться в сугробы, мы постоянно шевелимся, отгребаем его от себя. Вспоминается разведчик Саломатин: каково ему там одному? Принимаю решение через десять минут, если ничего не случится, сползать к нему, навестить…
Холодно. И хотя я в ватных штанах, а в сапогах толстые носки и зимние портянки, пальцы для утепления обернуты газетой, чувствую, что ступни мне уже не принадлежат, а ноги превратились в негнущиеся костыли. «Суки, — начинаю взывать к «духам», — чего вы там медлите?!» лучше воевать, чем вот так замерзать — как бездомная собака…
Чтобы разогреть суставы, несколько раз подтягиваю ноги к животу, сгибаю их, разгибаю. Подползаю к бойнице «эспээса», прилаживаю к плечу гранатомета, заранее определяя, куда пошлю выстрел. Стационарный пункт стрельбы маленький и низкий: приспособлен только для позиции «лежа». Из такого положения я еще не стрелял, поэтому нужно потренироваться, чтобы реактивной струей из гранатомета не поджарило собственную задницу.
Почему — то вспомнился Варегов. Странно, почему он? За то время, пока я здесь, на моих глазах и без мени погибло немало пацанов, которых знал гораздо лучше, чем его. Наверное, смерть этого парня повлияла на меня потому, что вот так сходу, на моем военном веку не погибал никто. Гибли в первом бою — бывало, но чтобы на следующий день после прибытия в Афган, отправившись на «точку» добровольцем…
Может, они и к лучшему? «Он еще не успел согрешить». Откуда эта фраза? Ах да, из «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова. У нас ротный тоже — Булгаков, но они, писатель и офицер, наверняка друг на друга не похожи… К чему это я?… Он еще не успел согрешить. Он умер, как солдат — в бою, отомстив врагам за смерть товарища, не успев увидеть обратной стороны войны.
…Когда в погоне за врагом, прячущемся в доме среди женщин и детей, в горячке боя приходится бросать туда гранату. И это потом будет долго преследовать тебя во снах…
…Когда в ответ на обстрел из кишлака, мимо которого проходила колонна, разворачиваются танковые стволы и частокол «шилок», и лавина огня превращает в груду коптящих развалин место, где веками рождались, жили и умирали люди…
И ты видишь все это, ты участвуешь и ничего не можешь поделать. Ты можешь назвать себя палачом, а можешь проклясть банду сволочей, закрывшихся, как щитом, жизнями и телами своих соплеменников. И только.
Гравюра «Ужасы войны» Дюрера появилась в эпоху Возрождения, чтобы потрясти воображение людей. Что изменилось с тех пор? Ничего. Так же, как и раньше, мы солдаты, лучше всех знаем, что такое войны. И поэтому войны начинаем не мы. Заканчивать же приходится именно «людям цвета хаки»…
Кончать, убивая ее с каждой смертью своей или противника. И понимать, что это, в конце концов, бессмысленно: плоды ее достанутся не нам, а тем, кто придет за нами. Политику, поставившему свою закорючку под договором о мире. А нам — раны, гробы, в лучшем случае — военная пенсия. И — прошлое, от которого никуда не деться.
А потом вырастет другое поколение, и все начнется сначала.
История человечества — это история войн. История жизни на грани смерти, когда человеческий дух воспаряет над обыденностью серого обывательского существования и являет чудеса храбрости и самопожертвования. Именно поэтому она всегда так привлекательна для молодых, война… История смерти на линии жизни, когда человек проваливается в ад мясорубки, где нет ничего святого. Вместо этого — идея фикс: боевая задача, независимость кого-то от чего-то, борьба за рынки сбыта и энергоресурсы и власть хотя бы над тысячей своих единоверцев.
— Костенко, спирт еще остался?
— Та исты трошки. Будешь?
— Да нет, это я так спросил.
Внизу почти одновременно хлопнуло два взрыва.
— Андрюха! — возбужденно заорал Костенко, — Давай!
— Давать — не мужское дело…
Последнее я уже произнес автоматически, вскидывая к плечу гранатомет. Стрелять придется стоя: амбразура приспособлена для автомата, сектор оргня ограничен.
Напружинив ноги в коленях, почти не прицеливаясь, наведя ствол на звук разрыва очередной (последней) «растяжки», открыв рот и сжавшись в ожидании удара по барабанным перепонкам, выстрелил.
— Гранату!
Еще выстрел, еще.
Оглохший, сне слышу, начал ли работать грачевский пулемет. Скашиваю глаза: слева полетели редкие огоньки трассеров.
— Гранату!
