Смотрел на меня технолог зверем и только что зубами не скрипел.
— Я этого Матыцына в глаза ни разу не видел! — наконец после долгого молчания открыл он рот, — Слышал, что есть такой в обкоме, а видеть не приходилось.
— А сейчас и посмотришь! — успокоил я хромого технолога, — Всё учтено могучим ураганом! И не просто посмотришь, а очень хорошо запомнишь! Чтобы, когда вас сведут на очной ставке, ты его узнал, как родного. Если, конечно, ты не хочешь по этому расстрельному делу паровозом за всех отдуваться. Или хочешь?
— Не хочу! — хмуро пробурчал Шалаев.
— А тогда какого хера ты мне здесь кокетничаешь, как блядь вокзальная и еще рожу недовольную строишь? — перестал я себя сдерживать, — Я тебе дверь из расстрельного коридора приоткрыл, а ты, сука рваная, на меня, как на врага смотришь! Где твоя благодарность, падаль, и где почитание меня, как спасителя⁈ — шипел я, отпустив свои нервы на свободу. — А хочешь, Шалаев, я за сегодня всё переиграю и главшпаном в этом гиблом деле опять будешь ты? И пуля, которая сейчас отливается для товарища Матыцына, по закону и по всей человеческой справедливости достанется тебе?
— Да в том-то и дело! — вдруг взвизгнул водочный технолог, подпрыгнув с привинченного к полу табурета, — Пуля мне, а все мои заработанные деньги тебе, сопляку! — рухнул он назад, из-за подкосившейся травмированной ноги. — С какой такой радости ты, бестолочь милицейская, будешь барствовать на мои кровные⁈
Я видел, что выкрикивая в мой адрес оскорбления, Николай Тихонович Шалаев в туже самую секунду горько сожалеет об этом. Но как-то сдержать свой словесный понос просто не может. Потому что его сознание, подорванное последними событиями, болью разбитых суставов и не самыми радужными перспективами, ему в данный момент не подвластно.
Надо бы его успокоить, но я тоже человек и ничто человеческое мне не чуждо. В том числе и желание отдариться не очень гуманными словами и эмоциями.
— Ну, если мне в одиночку всю вашу шайку-лейку достало ума прищучить, то, быть может, не такая уж я и бестолочь? — намеренно благодушно ответил я жулику в государственном масштабе, — А, значит и все твои денежные, и золотые запасы мне достались по справедливости! И поэтому ты, падаль, если тебе сильно повезёт, поедешь на пятнадцать лет вечную мерзлоту долбить, а я с чувством глубочайшего удовлетворения буду здесь твои деньги тратить! А, если ты, сука, начнёшь жопой крутить, то я твою голову мигом под топор пристрою. Тобой написанных и подписанных бумажек с признаниями, на это с лихвой хватит! Ты, главное, помни об этом, когда в прокуратуре и на суде показания давать будешь!
Из ИВС я вышел совсем уже уставшим. День сегодня у меня сложился насыщенным и чрезвычайно нервным. Даже для меня прежнего и взрослого, событий за день случилось в избытке. Нервы мне сегодня не рвал и не наматывал на кулак только ленивый. Сначала Данилин, потом Лунёв, а на десерт два виноводочных утырка — Шалаев и Алёша-бздун.
И это еще не финал, впереди меня ждёт не менее содержательная и волнительная встреча с бэхом Никитиным.
Плюнув на служебную дисциплину, я решил отвлечься от надоевшей рутины и посетить своего друга Гриненко. Развернувшись через трамвайные пути, я прибавил скорости и двинулся в сторону больнички, выстраивая в голове маршрут мимо рынка или гастронома. Думать про скорую встречу с Никитиным мне не хотелось. Что-то подсказывало мне, что этот поганец задумал недоброе. Н-да…
Глава 13
В гастрономе я приобрёл несколько, даже на вид хрустящих, булочек по шесть копеек и две широкогорлых бутылки со сливками. Они были с желтыми мембранами из фольги вместо пробок. Еще купил четыре плитки шоколада на взятки медперсоналу и кольцо «краковской». Она стоила дорого и только потому, наверное, задержалась для меня на витрине.
Рынок уже был полупустой, но мне удалось после символического торга завладеть сезонными яблоками и грушами. Которые я намеревался презентовать травмированному, но, судя по послеобеденному времени, уже накормленному Минздравом оперу. Так сказать, взял раненому товарищу пестицидов на поправку. И, чтобы товарищ помнил, что друг о нём помнит. Колбасу я собирался заточить сам, так как в суете сегодняшних событий традиционно остался без обеда.
Насколько я помнил по личному опыту пребывания в медицинском стационаре, время сейчас было не приёмное. Тот самый «тихий час», когда больным положен оздоровляющий послеобеденный сон.
Поэтому, предъявив служебное удостоверение, я прошел через приёмный покой. Через те самые двери, которые никогда не закрываются и к которым машины скорой помощи круглосуточно подвозят болящих и страждущих. Невзирая на самый строгий распорядок медучреждения.
Чтобы на какое-то время замаскироваться и закосить под своего в данном заведении, за одну шоколадку я сторговал у медсестрички в аренду белый халат. Пришлось клятвенно пообещать вернуть его через полчаса. К моему глубочайшему удивлению, прижатая к груди свободная от авоськи ладонь и упоминание «честного комсомольского», прыщавую девушку в белом впечатлили. Словно бы это было обещание жениться. А, может, потому, что у неё на левой стороне халата, прямо на пупырышке недогруди, висел комсомольский значок.
На этот раз до нужной палаты я добрался без помех. Просочившись за дверь, я обнаружил, что старший лейтенант Гриненко злостно нарушает режим содержания. Он стоял у окна и тупо пялился через открытую створку на волю.
— Нехорошо, гражданин больной! — понизил я голос до солидного баритона и сделал его строгим, — Вам сейчас в постели лежать полагается! — с удовлетворением отметив, как дёрнулся бесстрашный опер и, как повернулся он ко мне с уже виноватым лицом.
— Бля! — с облегчением выдохнул Стас, сменив тревогу на радость, — Здорово, Серёга!
— Не ругайся, Станислав, ты же какой-никакой, но всё же милиционер! — пристыдил я друга справедливым чопорным замечанием, — Как себя чувствуешь? Выписать когда обещают? — по привычке уселся я на пустую соседнюю кровать.
— Пока ничего не обещают, — улыбка сползла с лица боевого товарища, — Пока вены дырявят и жопу всю уже искололи! Говорят, что рёбра и рука, это всё херня… Ерунда, то есть, а вот с головой придётся полежать. Далась им эта голова! — осторожно трогал он свою марлевую, как у Полиграф Полиграфовича Шарикова, хоккейную каску-повязку.
Договаривая последнюю фразу, Гриненко уже увлеченно потрошил принесённую мной авоську. К моему, не ужасу, но смятению, он схватил не яблоко и не грушу, а кольцо «краковской». И разломив его пополам, начал пожирать одну из половинок. Как тот полоумный поп из хрестоматийных для меня «Двенадцати стульев». Даже не потрудившись содрать с польской городской однофамилицы далеко нестерильную кишоболочку.
Из происходящего я сделал вывод, что персонал пищеблока данного богоугодного заведения обилием калорий своих нахлебников не балует. И совсем не исключено, что это не банальное воровство, а продуманная и благородная стратегия. Наверняка, даже согласованная с главврачом. Дабы подавляющее большинство болящих, как пиявки, присосавшиеся к больничному котлу Облздрава и, безусловно, являющиеся симулянтами, задерживаться в этих стенах не стремились. А побыстрее и, не солоно хлебавши, возвращались в народное хозяйство, к своему созидательному труду.
Куда деваются сэкономленные на симулянтах излишки продуктов, сомневаться не приходилось. Скорее всего, они использовались по назначению там, где этих симулянтов отродясь не было. Но не исключено, кстати, что Сульдина Таисья не одна такая умная, и часть утаённых харчей, после некоторой термической переработки, реализуется где-нибудь на железнодорожном перроне или у автовокзала. Хотя, это вряд ли. Это же не дармовая плацента разрешившихся от бремени совгражданок. Нежнейшая и свежайшая, да еще в румяных пирожках. Которые с пылу, с жару и выглядят так аппетитно. И вкусны до безумия, если верить счастливчикам, их вкусивших… Н-да…
