Борку эти слова несказанно обрадовали. Но Ронья крикнула отцу:
— И ты думаешь, что Бирк захочет быть разбойничьим хёвдингом?
— Ясное дело, захочет, — уверенно сказал Борка.
И тут Бирк вышел на середину зала, чтобы все могли его видеть. Он поднял правую руку и дал священную клятву в том, что никогда не станет разбойником, что бы с ним ни случилось.
В зале наступила мрачная тишина. У Борки на глазах выступили слезы. Как мог его сын так опозорить его род! Но Маттис принялся утешать его:
— Я уже с этим смирился, и ты свыкнешься! Такие нынче пошли дети. Что хотят, то и творят. Нам тут остается лишь смириться, хоть и нелегкое это дело!
Оба они долго сидели, погруженные в мрачные мысли о будущем, когда славные дела рода Маттиса и рода Борки станут лишь сагой и быстро забудутся.
Но постепенно они снова принялись вспоминать о крысиной охоте в свинарнике и решили веселиться, несмотря на огорчения, которые им доставляют дети. А разбойники, чтобы развеять уныние, грянули удалые песни и пустились в пляс. Стараясь переплясать друг друга, они бешено кружились и скакали так, что только половицы трещали. Ронья и Бирк тоже не могли усидеть на месте, и Ронья принялась обучать Бирка забавным прыжкам и коленцам.
Все это время Лувис и Ундис сидели в отдельном покое. Они ели, пили и беседовали. Почти обо всем они думали по-разному и сошлись лишь в одном: до чего же хорошо дать иной раз ушам отдохнуть и не слушать ни единого словечка из уст мужланов.
А в каменном зале продолжался пир. До тех пор, пока Пер Лысуха вдруг не рухнул на пол от усталости. День этот для старика был веселым и радостным, но под конец силы его иссякли, и Ронья помогла ему добраться до спальной каморы. Тут он, обессиленный, но довольный, повалился на постель, и Ронья укутала его хорошенько меховым одеялом.
— Мое старое сердце успокоилось, — сказал Пер Лысуха, — оттого, что ни ты, ни Бирк не желаете разбойничать. В прежние времена это было распрекрасное дело, не стану кривить душой. А нынче не успеешь опомниться, как тебя повесят.
— К тому же люди кричат и плачут, когда у них отнимают их добро, — добавила Ронья. — а этого я никогда не смогла бы вынести.
— Это уж точно, дитя мое, этого ты вынести никак не смогла бы. А теперь я поведаю тебе одну маленькую тайну, коли ты обещаешь мне не выдавать ее никому.
И Ронья обещала.
Тогда Пер взял ее маленькие теплые руки в свои холодные, чтобы согреть их, и рассказал ей:
— Послушай, моя радость. Когда я был молод и обретался все время в лесу, как и ты, спас я однажды жизнь одному крошечному серому карлику, за которым охотились виттры. Ясно, что серые карлики дрянь, но этот был не похож на остальных. После я с трудом отделался от него. Он во что бы то ни стало хотел дать мне… ах, никак Маттис пришел…
В дверях стоял Маттис, желавший узнать, куда подевалась Ронья. Праздник кончился, и пришло время петь Волчью песнь.
— Сперва я хочу дослушать сказку до конца, — сказала Ронья.
И покуда Маттис упрямо стоял и ждал, Пер Лысуха прошептал ей эту историю до конца.
— Вот здорово! — воскликнула Ронья, узнав, чем закончилось дело.
Наступила ночь. Вскоре весь Маттисборген, все его закоренелые разбойники уснули. Но Маттис, лежа на постели, не переставая охал и стонал. Лувис омыла ему раны и синяки, но это не помогло. Все его тело отчаянно ныло и болело. Он не мог сомкнуть глаз, и ему было досадно, что Лувис спала себе спокойным сном. Под конец он разбудил ее.
— У меня все болит, — сказал он. — Одно утешение, что этому чертову Борке, поди, куда хуже!
Лувис повернулась к стене.
— Ох уж эти мужики! — сказала она и тут же уснула.
18
— Нечего было старикам сидеть и мерзнуть, глазея на «звериную схватку», — строго сказала Лувис наутро.
Пера лихорадило, все тело у него ныло так, что он не захотел вставать с постели.
— Не все ли равно мне, лежать не двигаясь или сидеть как вкопанному! — сказал он.
Маттис каждый день заглядывал к нему в камору, чтобы рассказать, как идут теперь разбойничьи дела. Маттис был доволен. Борка ведет себя как и подобает ему, и голоса не поднимает. Толковый он парень, по правде говоря. Теперь они вместе обделывают одно дельце за другим. Кнехтов фогда они дурят так, что только душа радуется, и скоро весь лес очистится от этих болванов. В этом Маттис был твердо уверен.
— Ну, ну, не хвались, идучи на рать, — бормотал ему в ответ Пер Лысуха, но Маттис его не слушал. Да и недосуг ему было выслушивать старика.
— Ах ты, доходяга! — ласково восклицал он, похлопывая Пера. — Нарасти хоть немного мяса на костях, чтобы они могли держать тебя!
И Лувис старалась как могла поставить его на ноги. Она приносила ему для подкрепления горячий суп и его любимые лакомства.
— Поешь супа, согрейся, — говорила она.
Но даже огненный суп не мог изгнать холод из тела Пера, и это огорчало Лувис.
— Давай перенесем Пера в каменный зал и согреем его, — сказала она.
И сильные руки Маттиса перенесли Пера из одинокой каморы. Теперь он спал рядом с Маттисом, а Лувис делила постель с Роньей.
— Наконец-то я, старая ледяшка, чуть-чуть оттаял, — говорил Пер.
Маттис был горяч, как печка, и Пер Лысуха, прильнув к нему, словно дитя к матери, пытался согреться и утешиться.
— Не толкайся, лежи смирно, — говорил ему Маттис, но Пер все равно льнул к нему.
Наутро он ни за что не пожелал переселяться в свою камору. В этой постели ему лежать нравилось больше. Здесь он мог видеть, как Лувис день-деньской хлопотала по хозяйству, здесь по вечерам собирались разбойники и хвастались своими подвигами, сюда приходила Ронья и рассказывала, что они с Бирком видели в лесу. Пер был доволен.
— Вот и хорошо, здесь я могу спокойно ждать!
— Чего ждать?
— Угадай! — ответил Пер.
Маттис угадать не мог. Но он с тревогой заметил, что Пер Лысуха просто таял на глазах. И Маттис спросил Лувис:
— Что это с ним, как ты думаешь?
— Старость, — ответила Лувис.
Маттис с испугом поглядел на жену:
— Неужто он от этого помрет?
— Да, помрет, — сказала Лувис.
Маттис ударился в слезы.
— Замолчи! — заорал он. — Этого я ни за что не позволю!
Лувис покачала головой:
— Привык ты командовать, Маттис, но в этом ты не волен!
Ронья тоже тревожилась за Пера, и теперь, когда он слабел с каждым днем, она все чаще приходила и сидела рядом с ним. Пер большей частью лежал с закрытыми глазами и лишь время от времени приоткрывал их, чтобы взглянуть на нее. Тогда он улыбался и говорил:
— Ну что, моя радость, ты не забыла, что я тебе сказал?
— Нет, не забыла, но найти это место никак не могу.
— Найдешь, — уверял ее Пер. — Придет время, и найдешь!
— Найду, наверное.
Время шло, и Пер Лысуха вовсе ослабел. Под конец настала ночь, когда им всем пришлось не спать и сидеть около него: Маттису, Лувис и разбойникам. Пер Лысуха лежал неподвижно с закрытыми глазами. Маттис с тревогой старался убедиться, что он жив. Но возле постели было темно, хотя Лувис зажгла сальную свечу. И, не обнаружив в старике ни малейших признаков жизни, Маттис вдруг крикнул:
— Он помер!
Тут Пер Лысуха открыл один глаз и с упреком поглядел на Маттиса:
— Вовсе я не помер! Неужто ты думаешь, у меня хватит совести не попрощаться с вами перед смертью?
Потом он снова опустил веко, и все вокруг него долго стояли молча. Слышалось лишь его хриплое дыхание.
— А теперь, — сказал Пер, открыв оба глаза, — теперь, други мои верные, я хочу со всеми вами проститься! Теперь я помираю.
И он умер.
Ронья никогда не видела, как умирают люди. Она поплакала немного. «Правда, — думала она, — он так устал в последнее время. Теперь он, верно, отдыхает где-то в неведомом мне краю».
А Маттис с рыданиями мерил шагами каменный зал и кричал:
— Ведь он был всегда! А теперь его нет!
И снова, и снова повторял:
— Ведь он был всегда, а теперь его нет!
И тут Лувис сказала ему:
— Маттис, ты ведь знаешь, что никто не может жить вечно. Человек рождается на свет, поживет и умирает. Так было всегда. Плачем горю не поможешь.
— Но мне худо без него! — кричал Маттис. — Так худо, что сердце надрывается!
— Давай я обниму тебя и посидим вместе, хочешь?
— Давай! И ты иди ко мне, Ронья!
И он сидел, наклоняясь то к Лувис, то к Ронье, и старался выплакать все горе. Ведь Пер Лысуха всегда был в его жизни, а теперь его не стало.
На следующий день схоронили они Пера на берегу реки. Зима стояла на пороге, и, когда Маттис со своими разбойниками несли мертвое тело к вырытой могиле, на гроб Пера падали первые мягкие мокрые снежные хлопья. Гроб Пер Лысуха смастерил себе сам, еще давно, когда был в силе, и все эти годы хранил его в каморе, где висела одежда.
