Я подивился тому, что они проделали такой долгий путь за столь короткое время, но пан Ян не сказал ничего.
Барышня Михаэла взбежала по лестнице, мы медленно последовали за ней. Я хотел было рассказать что-нибудь веселое, чтобы развлечь Яна, но мне это не удалось. Он искал предлога к ссоре с князем — однако тот довольно долго отвечал ему мирным тоном.
На верхней ступеньке Ян остановился и сказал князю:
Доктор Пустина отзывался нынче о вас в таких выражениях, что мы смеялись.
Вот как, — парировал князь. — Адвокат — известный шутник, что же и остается, как не смеяться его словам?
Хорошо, — сказал Ян, — вот это вы ему и повторите, но что касается вашего обыкновения нападать на сани, то тут, мне кажется, вы хватили через край. Я слышал, что именно вы повернули лошадей к прудам.
Сударь, — молвил князь, едва заметно усмехаясь. — Если вы ищете ссоры, то начали не с того конца. Чего вы хотите? Ссориться из-за маршрута прогулки, которая уже закончена? Поверьте, меня никто не просил ехать в ту сторону, где вы ждали. Угодно вам принять это объяснение — принимайте, а не хотите — найдите другой повод к ссоре. Менее тщеславный, менее прозрачный! И, честное слово, не стойте тут с видом влюбленного, пожелавшего наказать даму, которой и дела нет до вашего желчного характера. Не впутывайте ее в наши свары, которые и возникли-то оттого лишь, что у вас слишком высокая шапка и что ваше лицо напоминает мне физиономию деревянной куклы!
Ваша милость, — вмешался я, — если бы даже ваша милость были моим крестным отцом и я носил бы на шнурочке крестильную монетку из ваших рук, поверьте, и тогда бы я взял сторону пана Яна. Как же ему не упоминать о барышне, когда о ней-то и речь? И почему бы ему не говорить о ней? Послушайте, нет ничего дурного в том, что ограничивается словами, а вот в отношении прочего — умерьте ваши аппетиты.
Простите, — перебил меня Ян, — простите! Ваша помощь сейчас мне вовсе не нужна.
Тем хуже, — сказал я. — Тем хуже для нынешнего сева, тем хуже для крольчих, грызущих корни грабов!
С этими словами я взял князя под руку, и мы удалились, поддерживая друг друга. Пан Ян остался на месте и, если не ошибаюсь, менялся в лице, как времена года.
В конце коридора я оглянулся и увидел, как к нему подходит доктор Пустина.
ПОДМЕНА
Ах да, адвокат… Собираясь на прогулку, мы выпустили из виду этого малого. Что-то он поделывал, пока мы колесили по лесу?
Мой хозяин, Йозеф Стокласа, желая покончить с ним счеты, пригласил его к себе в кабинет. Дело между ними клонилось к буре. Оба были мрачны и наконец-то, спустя столько времени, заговорили друг с другом, как следовало бы с самого начала.
Управляющий упрекал своего поверенного, говоря, что ему не по вкусу все эти интриги и увертки, в которых адвокат находит такое удовольствие.
Наше дело час от часу запутаннее, — сказал Стокласа. — Полгода назад я был почти у цели. А теперь что? Без конца — комиссии, без конца — оценщики! Министерство. Земельное управление! Проволочки! Один черт знает, к кому в конце концов попадет имение.
Шесть месяцев назад у меня были развязаны руки, — возразил поверенный. — Тогда Льгота еще не вмешивался!
С этими словами он глянул из-под очков на моего хозяина.
— Это было вызвано необходимостью, — ответил управляющий. — Я должен был попросить у Льготы помощи — ведь мы ничего больше не могли поделать.
Они помолчали. Стокласе было немножко стыдно за то, что он говорит неправду, и он от смущения ломал спички.
Мне кажется, вы плохо выбрали заступника, — заявил адвокат. — Интересы Льготы не совпадают с вашими. Да если б он даже и захотел — что он может? У него на шее договор с сахарозаводчиками, и свекловоды охотятся за ним, как черт за душами грешников. Он вынужден бегать от них и разъезжает лечиться по курортам.
Ошибаетесь, — стоял на своем Стокласа. — Льгота пользуется влиянием, и он мой старинный приятель. А чего мне ждать от крестьян? Или вы забыли, какая вышла история с Хароусеком? Вот видите — а ведь я собрался сотрудничать с этим человеком, подумывая о кооперативе…
Как?! — перебил его адвокат. — Вы согласитесь на то, чтобы Отрада стала кооперативной собственностью?
О Хароусеке уже не может быть и речи.
Наоборот! Напротив! — воскликнул поверенный, и на лбу его выступил пот. — Хароусек сделает все, о чем я его попрошу. Я в нем уверен.
Поздно, — ответил мой хозяин, вкладывая в это слово все упрямство слабовольных людей.
Доктор Пустина поднялся — язык не повиновался ему. Он знал, что на карту поставлено все, знал, что любит Михаэлу и что его место — возле Стокласы. Он хотел заговорить, но в голове его перепутались мысли о власти в политической партии, об Отраде, о свадьбе — и о единственной ошибке, которую он допустил в деле с Хароусеком. Боже мой! И из-за этого все должно рухнуть! Из-за этой ошибки ему теперь весь свой век трепать языком в прениях по мизерным процессам в Крумловском суде? Нет доктор Пустина все-таки обрел дар речи; он стал объяснять, почему Хароусек написал то злополучное письмо и почему на собраниях он выступает против Стокласы.
— Это надо понимать просто как предостережение, чтобы вы не отдалялись от прежних ваших союзников, — говорит он. — Нас всех встревожило появление Якуба Льготы…
Это имя вносит ясность в мысли адвоката, он вдруг отдает себе отчет, что именно Льгота — очаг раздора; он понимает теперь, зачем Ян снова приехал в Отраду, — и мысленно прощается с Михаэлой и с имением. «Тебе перебежали дорогу! Тебя ограбили!» — думает он, но еще не сдается. Он говорит, говорит — чем дальше, тем лучше. Он так отделал Льготу, словно завтра тому предстояло пойти с сумой по миру, и намекнул, что Льгота — негодяй. Пустина решил вести атаку непосредственно на Якуба, а заодно помериться силами с Яном; затем, улучив момент, попросить руки Михаэлы.
Догадываюсь и ясно представляю себе, как успокоился наш поверенный во время своей речи, как он снова уселся, сложил руки, как стал потом протирать очки. У него вид невинного младенца.
На всю хулу и на все поношения пана Льготы хозяин мой отвечал нерешительно. Он пожимал плечами, а в самый разгар обличений нашел в себе силы только на то, чтобы вяло заметить:
— Вот вы говорите, что Льгота не сделал для меня даже самой малости… Да ведь я никогда ни о чем его и не просил… Впрочем, пользоваться влиянием — значит распоряжаться им с толком…
Это — самое слабое звено во всей защите. Адвокат смотрит на пепел своей сигары и думает, что настало время свернуть речь на Михаэлу. Он готовит почву, поправляет складки брюк. И неожиданно, запылав ярким румянцем, приглушенным голосом восклицает:
— Я люблю Михаэлу!
Чтоб мне провалиться, чтоб мне никогда не достигнуть академической степени (хотя мне осталось только сдать свой труд — и дело в шляпе), чтоб у меня язык отсох, если Стокласе когда-либо приходило в голову то, в чем признался сейчас Пустина! Он и понятия об этом не имел, никакого понятия!
Жалко было смотреть на Стокласу в эту минуту. Он стоял, как громом пораженный, повторяя имя дочери. Хотел бы я измерить глубину его стыда и его румянца, хотел бы прочесть мысли, пролетавшие у него в голове. Вспоминал ли он непристойные анекдоты, которыми в компании со своим поверенным развлекался на досуге? Думал ли о размерах его гонораров? Или о маленьких шалостях, которые позволяют себе мужчины зрелого возраста? Почему не указал он Пустине на дверь, почему промолчал? Или язык его сковали общие с поверенным секреты?
Я уверен в этом, ибо, клянусь богом, человек этот видел в Пустине все самое худшее и считал его архипройдохой. Если бы в эту минуту Стокласу не удерживало сознание собственных грехов — он бы совсем не так обошелся с любезным доктором! Велел бы не попадаться ему больше на глаза и захлопнул бы дверь перед самым его носом. Да, очень хорошо себе представляю, как бы он выпроводил Пустину, да только никогда я этого не увижу наяву, потому что мой хозяин по уши увяз в различных обязательствах и никогда не будет действовать по собственному разумению…
Кажется, вы подаете мне знак замолчать? Вам на ум пришел какой-то вопрос? Ладно, слушаю.
«Любил ли Стокласа Михаэлу?»
Еще бы, господа, он любил ее безмерно!
«Хотел ли он выдать ее за молодого Льготу?»
Конечно — он стремился к тому изо всех сил.
«Что же он в таком случае ответил Пустине?»
А ничего определенного. Но только не отказал.
«Так, а теперь, господин враль, пощупайте-ка свой пульс!»
Ох, мои милые, не люблю я подобных выражений. Но, черт возьми, не могу же я черное сделать белым и сотворить нечто из ничего! Пан Стокласа был именно таким и ни на волос не лучше. Он всегда гонялся за двумя зайцами. Нравится вам или нет, а я пою по нотам, придерживаясь своего ключа. Короче, Стокласа скрыл свои планы насчет молодого Льготы и не сделал ради любви к дочери даже такой малости, которая уместилась бы под ногтем.
