Сказав так, я протянул руку, чтобы налить вина.
Глупости! — возразил князь. — Я говорил правду. Сюзанн посвящена в тайну.
Э, комар вас забодай! Знаю я, какую тайну имеете вы в виду, и догадываюсь о ней: природа наделила француженок великолепной кожей, которая тем белее, чем ближе к талии. Что же касается персей, то, по-моему, их две, и они роскошны!
Ты просто мужлан, — парировал князь, — и я прикажу пристрелить тебя из-за угла.
Вы хотите заставить меня отречься от тех похвальных слов, которых я вас удостоил? — спросил я. — Угодно ли вам, чтобы я удалился, или вы меня выслушаете?
Чувствую — терпение мое иссякает, — сказал на это князь. — Даю тебе три минуты.
Тут я начал жаловаться на сплетни, которые о нас распускают.
— Замечаю, — говорил я, — что вас, а вашими трудами и меня тоже, считают любителями клубнички. Не могу утаить от вас, что ваш ночной визит к Корнелии открыт. Только что Вероника кричала об этом. А вы знаете, кто такая Вероника? Та старуха, которая углядела вас, когда вы стояли за дверью Корнелии.
— Мне до этого дела нет, — ответил князь.
Тут у меня вскипела желчь. Подбоченившись, я накинулся на любезного князя; я обозвал его лжецом, потаскуном, хитрой лисой, вышибалой, подонком, прибавив к этому еще три десятка других эпитетов.
Ну зачем вы еще отпираетесь, когда я вас чуть ли не за руку схватил! Разве не слышал я ваш голос?
Бернард, — проговорил полковник, вытащив из кармана какую-то монетку, — видишь ты эти деньги?
Вижу. Это луидор, изъятый из обращения полсотни лет назад. Ну и что?
Как «ну и что», умная твоя голова! Луидор-то фальшивый. Это медяк. И готов держать пари, что Вероника видит не лучше тебя! А может, это она вас углядела?
Пока мы таким образом обменивались мнением, в коридоре поднялся гвалт. Я приоткрыл дверь, чтобы лучше расслышать, — и у меня дух занялся: Франтишка выкрикивала мое имя, словно аукала в лесу. Кроме сопрано этой базарной торговки я различил еще голос старой Вероники. Что она там несет? Господи, мало ей вчерашнего, она еще перебирает мою жизнь день за днем!
Знакомо ли вам отвратительное чувство, испытываемое загнанным человеком, на которого со всех сторон напирают судьи и адвокаты, задавая ему тысячи вопросов: а что ты делал, голубчик, вчера и что два месяца тому назад, когда кукарекали петухи? И чем занимался ты шесть недель назад, когда в окрестностях летали вороны и вызванивали «Аве, Мария»? Сколько рыбы съел ты в прошлый праздник и где та самая Анечка, которая чинила тебе исподнее и ходит теперь с животом?
Я представил себе, как бы я отвечал, и меня охватила паника. Я испугался, что меня вышвырнут из замка, и схватил князя за руку.
Мне просто необходимо было услышать разумное слово, дельный совет, а этот злодей отвечал так, словно я один причастен к делу. Приподняв колено и скрестив на нем руки, он покачивался и весело смеялся.
Я ощутил живейшее отвращение к нему и попросил его хоть одну минуту побыть серьезным.
— Вам очень мало дела до того, что думают о вас люди, — сказал я, решив показать ему всю разницу между его положением и моим. — Ладно, я вижу, что вам равно безразлично, выкинут ли ваши пожитки в окно или вежливо попросят убраться. Бог дал вам несокрушимый дух, который развевается по ветру, подобно султану из перьев, тем веселее, чем хуже непогода. Вы будете хорошо себя чувствовать и на проезжей дороге по утреннему морозцу, и в чаще леса, вне круга сплетниц и толпы врагов. Вы будете мерзнуть, голод будет барабанить по вашему желудку, а вы утешитесь тем, что по крайней мере мимо ушей ваших не свистят пули и жизни вашей не угрожает ни разрыв снаряда, ни картечь, ни кинжальный огонь, ни штык.
Вы утверждаете, что ваше время придет, когда вернется царь, и что с его возвращением вы обретете вновь богатство и славу. Моей фантазии не хватит, чтобы представить себе, сколько осетров, телятины и сочной говядины поднесет к самой постели вашей младшая из княжон. Я вижу вас, покрытого орденами, из которых каждый имеет цену тонны золота. Такова ваша судьба, и вы, право же, можете позволить себе плевать и на хозяина моего, и на его мнение. Но взгляните, как обстоит дело со мной!
Ветер причиняет мне колотье в ушах и исторгает из глаз моих слезы. На вершинах гор меня охватывает головокружение, а у подножия их я испытываю такую стесненность духа, что не гожусь никуда. Я привык обедать каждый день и спать в постели.
Может случиться, что в лесу вы встретите девушку, которая будет согласна где-нибудь обменяться с вами колечками. Я же встречу полицейского и при всем желании расстаться с ним в добрых отношениях обязательно ввяжусь в ссору и попаду в каталажку…
Да если бы и не было всего этого — все равно, ваша милость, существует большая разница между дворянином и человеком моего происхождения. Вам достаточно хранить верность царю. Пусть без гроша, вы все равно барин. У вас есть ваш герб и ваш револьвер. А что есть у меня? У меня только мои книги. Что я без них? Только они и придают мне уверенность. Только они придают крылья моим мыслям. Я всего лишь осел и привык, что на мне ездят. Моим бокам нужны шпоры высокой поэзии. Только это возвращает меня миру. Библиотечная пыль, играющая в столбе света, когда между десятым часом утра и полуднем в окна заглядывает солнце, пыль, от которой вы кашляете, этот вихрь крошечных телец, что, подобно бабочкам, садятся на мои страницы, — вот мои созвездия. Чернь же строк для меня — лесные чащи, а белые полоски между ними, которые печатники и наборщики называют «реками», и есть мои реки. Я говорю совершенно серьезно. Куда мне деваться без моих чудесных книг? Ей-богу, я не в состоянии ориентироваться нигде, кроме как в стране, указанной мне поэтами. Иду ли я к прудам, или на холм Ветрник — все равно прохожу по земле Горация. Для вас цветут деревья, для вас пасутся кони и мчатся сломя голову вниз по склону, для вас звенит оружие, для вас стоят у речки девушки. (Самая красивая подбоченилась одной рукой, прикрыв другою глаза от солнца. Она смотрит вам вслед — и засмеется, когда вы позовете.) Для меня же, клянусь богом, никогда не загоралась такая женщина, чтоб была и хороша собой, и не от ремесла. Вы, старый ловелас, сойдетесь где-нибудь у плотины с любительницей в неявном искусстве и вскоре отлично с ней поладите. А я, ваша милость, держусь потаскушек. Быть может, и я когда-то старался приблизиться к девицам иного сорта, однако был посрамлен. Я просто неудачник всюду там, где вы столь удачлибы. Однако все, что имеет свой строгий порядок, что затянуто в корсет, что работает как часы, что, с должной деформацией, творит явления, начало которых зрел мой простенький дух — тот резкий запах мастерской, та капля человеческого пота, — дает мне право быть сопричастным миру сказок…
— Хватит, хватит, друг мой! — перебил меня полковник. — Не хули себя, не прикидывайся ущербным! Черта ли мне в том, что ты хочешь сказать! Будь здоров — и пусть исполнятся все твои желания. Кстати, нет ли у тебя сейчас трех сотен?
Вопрос был задан неожиданно и с такой напористостью, что я не устоял. Я ответил честно и протянул ему свои последние деньги.
В эту минуту в дверь постучался пан Стокласа. Я еще не опомнился от одной неожиданности, как был ошарашен новой: я даже рот забыл закрыть от удивления.
Что надо управляющему в комнате князя? Зачем он явился?
Я опасался, что до него дошли сплетни насчет Корнелии, и мне было крайне не по себе.
Хозяин меж тем, сунув два пальца за ворот рубашки, словно тот его душил, и одергивая пиджак, имел вид человека, который не знает, с чего начать. Его смущение вернуло мне равновесие духа. «Пфа, — подумал я, — если он что-нибудь и знает, то уверенности у него нет». Кончив наблюдать пана Стокласу, я посмотрел на князя. Лицо его выражало все ту же самоуверенность и то же благородство. Тут мне пришел в голову вопрос — куда же девались мои деньги, ведь полковник только что держал их в руке! — но я сразу понял, что для него не составляет труда ловко спрятать их в рукаве.
Сударь, — заговорил Стокласа, бросив короткий взгляд в мою сторону, — несколько дней тому назад вы встретили в лесу крестьянина по фамилии Хароусек. Помните вы его? Так вот, этот человек сейчас здесь и просит прощения…
Мне не о чем с ним говорить, — отрезал князь.
Вы, никогда не встречавшиеся с Алексеем Николаевичем, едва ли поверите, до чего трудно уговорить его сделать то, чего ему не хочется делать. Бесполезно что-либо ему втолковывать. Он будет улыбаться, кивать головой, а потом поступит так, как сочтет нужным. Ему ничего невозможно объяснить, он не слушает никаких доводов; он будет выскальзывать у вас из рук, и упорство, с каким он будет это делать, лишит вас смелости заговорить с ним еще раз.
Пан Стокласа беспомощно стоял перед князем и только повторял, что просит Алексея Николаевича обменяться с Хароусеком хоть двумя словами.
