Когда Байрама впервые привели на допрос, пришлось позвать переводчика. Такой же, как и следователь, худой и долговязый, с таким же сплющенным и будто сдавленным с боков голым черепом, он носил пенсне с черным шнуром и все время нервно потирал зябкие руки.
- Ах, так это вы, Ахмед Саиль эфенди? - с нескрываемым пренебрежением произнес следователь.
Переводчик - так показалось Байрану - изогнулся, как червяк.
Следователь, казалось, не доверял ни одному слову переводчика. Он не сомневался, что переводчик принадлежит к буржуазно-националистическим кругам. Стараясь понять, насколько точно он переводит показания арестанта, следователь пристально следил за выражением лица Байрама.
Но переводчик был верен своим господам. Он угодливо гнул перед следователем спину. 'Однако как ни старался, он с трудом улавливал смысл поставленных следователем вопросов, которые он должен был перевести Байраму, и вынужден был по нескольку раз переспрашивать. Это бесило следователя. И без того нервный и раздражительный, он поминутно пожимал плечами и порывисто откидывал назад голову. Сомневаться не приходилось - переводчик плохо понимал Байрама. Чисто азербайджанские народные слова он толковал по-своему и, вместо точного перевода показаний арестанта, нес всякую чепуху. Он плохо знал родной язык. В детстве учился в русской школе, не доучился и уехал в Стамбул получать образование и искать счастье в стране ислама. Из Турции он не привез ничего, кроме звучного модного псевдонима. Никто не знал ни настоящей фамилии этого человека, ни его имени.
Впрочем, и род занятий Ахмеда Саиль эфенди никому не был известен в точности. Он то преподавал в школе, то занимался журналистикой, а то и просто служил бухгалтером в конторе какого-нибудь фабриканта.
Именно о таких "ученых" невеждах в народе говорится: "Бойся недоучек". Зато Саиль эфенди очень легко менял свои взгляды. Они находились в прямой зависимости от положения, которое он занимал. Когда он преподавал в школе, то писал о необходимости просвещения и саркастически выступал против противников прогресса и культуры. Много раз потом вместе со своим журналистским пером он продавал издателю и свои убеждения.
Постоянство не было свойственно натуре этого человека. Ахмед Саиль эфенди не засиживался в одном месте и не состоял подолгу в одной партии. По возвращении из Турции он был иттихадистом*. Затем, когда вступил на поприще журналистики, он стал беспартийным, так как считал, что публицист должен быть вне политики, вернее, как он сам выражался, "стоять над политикой".
______________ * Иттихад (Единство) - буржуазно-помещичья партия.
Теперь он собирался примкнуть к кадетской партии. А пожелай только следователь рекомендовать его на постоянную государственную службу, Саиль эфенди верой и правдой стал бы служить государю.
Вот почему он старался изо всех сил и уже месяц терпел придирки следователя.
А следователь злился. Подумать только: столько времени возиться с неграмотным мусульманином - и ничего не добиться!.. Следователю иногда казалось, что если бы он имел возможность непосредственно разговаривать с арестованным, успех был бы куда большим...
Нужда в переводчике с азербайджанского появилась у следователя совсем недавно. До этого времени почти все, - кого закон преследовал за политическую деятельность, были русскими. А теперь понемногу стали попадаться и армяне, и азербайджанцы, и грузины. Это было Новостью в политической жизни Баку, и следователь, бесцеремонно разглядывая Байрама, кричал на Саиль эфенди:
- Всему виной красные... Разумеется, это они! Вот последствия их преступной агитации, их загадочного влияния. Раньше ничего подобного не бывало. Мне попадались мусульмане воры. Но революционеры?.. - Он пожимал плечами.
Лицо переводчика принимало скорбное выражение. А следователь все больше раздражался.
- Нет, мусульман революционеров, социал-демократов я еще не видел! отвечал он на собственный вопрос. И набрасывался снова на Байрама, подергивая при этом плечами и выпучивая глаза.
Но Байрама не так-то легко было запугать. Месячное пребывание в тюрьме, угрозы и лишения ожесточили его и еще более укрепили его волю к сопротивлению. Когда же заводили при нем речь о подпольщиках, он воодушевлялся, чувствовал за собой несокрушимую силу и старался держаться с достоинством. "Держись крепко, Байрам! Ты должен постоять за свою честь!" думал он и, не отводя от следователя глаз, наивно спрашивал:
- Подпольщики? Кроме завода, я нигде не бывал. Никого, кроме наших мастеровых, не знаю.
- Возможно, ты и не ступал ногой за ворота завода. Но на завод-то приходят многие! И мы это знаем. Ну, а кто, по-твоему, зачинщик забастовки на заводе Рахимбека? О, Рахимбек нам все рассказал! А Азизбеков? Или ты думаешь, мы не упрятали его в тюрьму?
Байрам не знал, правду говорит следователь или врет. Однако, это известие застигло его врасплох. Он не на шутку встревожился. Но, быстро овладев собой, упрямо повторил:
- Ни до кого мне дела нет. Каждый отвечает за себя!
Снова не добившись толку, следователь встал из-за стола, вызвал тюремного надзирателя и, нервным кивком головы показав на Байрама, коротко бросил:
- В одиночную.
Снова потекли долгие осенние ночи и еще более долгие душные осенние дни. Пятнадцати-двадцатиминутные утренние прогулки в тюремном дворе, под конвоем вооруженных стражников, не приносили Байраму облегчения. Ни переговариваться, ни даже переглядываться с другими арестантами во время прогулок не разрешалось. Нарушителям этого правила грозил карцер. Ничего, кроме мрачных стен своей камеры да клочка тускло-серого бакинского неба, едва просвечивавшего сквозь мутные стекла и железную решетку, Байрам не видел. Он вспоминал далекую деревню, где остались его жена, мать и сын, и томился от нестерпимой боли одиночества. Утомленный безрадостным раздумьем, он ложился спать, но и сон не приносил успокоения. Во сне Байрам видел, как его оборванный и полуголый сынишка, шлепая босыми ногами по грязи и ежась от осеннего холода, идет в школу. Байрам просыпался, вскакивал с набитого сухими водорослями матраца и протягивал руку к глиняному кувшину. Несколько капель противно-теплой воды, оставшихся на донышке, которыми он едва мог смочить воспаленные, пересохшие губы, не утоляли жажды. Воображение рисовало картины одна мрачнее другой. Он видел перед собой полную лишений, горькую и мучительную жизнь его семьи в заброшенной глухой деревушке. И с горечью сознавал, что бессилен изменить что-либо в их безрадостном существовании.
Байрам мужественно сопротивлялся этим минутам слабости. Стараясь освободиться от нахлынувших дум, переносился мыслями на завод, к Азизбекову, к своим друзьям. Здесь был просвет между черными тучами. Ему становилось ясно, что он сумеет постоять за свою честь и лучше пойдет на верную, смерть, чем станет изменником, предателем. И когда перед его глазами вставал образ ехидного следователя, сулившего золотые горы, Байрам хмурился и начинал корить себя: "Что же это ты, Байрам, распустил нюни? О чем ты думаешь? Неужели ты изменишь своей клятве? Тебя считают мужчиной, поручили дело, а ты? Нет, ты умрешь, но никого, слышишь, никого из друзей не выдашь!" Больше всего Байрама волновал вопрос: "Правду ли сказало это свиное рыло? Неужели Мешади арестован?"
Как-то утром, когда Байрам сидел, обхватив руками колени, и, погруженный в свои размышления, глядел безразличным взглядом на клочок неба, разделенного решеткой на правильные квадратики, дверь камеры со стуком растворилась. Показался надзиратель. В руках у него был сверток.
- Молись своему Аллаху за то, что послал тебе богатых родственников, снисходительно улыбнулся он. - Вот эти дары они прислали. Здесь, в этом свертке, все, что желаешь... кроме водки. Словно опасаясь, что его услышат, он оглянулся и, подойдя еще ближе, добавил шопотом: - Друзья шлют тебе привет. Все живы и здоровы. Просят не тревожиться за них. Давно собирались принести передачу, но, оказывается, до сегодняшнего дня отказывали в приеме.
Думая, что надзиратель хочет подловить его, Байраи возразил:
- У меня нет друзей!
Намекая на полученное им щедрое вознаграждение, надзиратель похлопал рукой по пухлому карману своих шаровар и сказал:
- Не поскупились. А для добрых людей - и я добрый. Кто они, твои друзья и товарищи, я не знаю и не хочу знать. Мне до них нет дела. Эту же посылку принесла жена Мардана - Сэлиме. Если принесут еще - обязательно получишь, я им обещал...
Байраму все еще не верилось. По правде сказать, он терпеть не мог этого надзирателя. Только вчера вечером он слышал, как кричал избиваемый надзирателем арестант. И когда надзиратель с наглой улыбкой хлопал себя по карману, у Байрама зачесались руки - с удовольствием стукнул бы по сытой роже, ногами бы затоптал, - отомстил за того избитого человека.
- Что вытаращил буркалы? Я правду говорю, - и, будто прочитав мысли Байрама, надзиратель попятился к двери. - Садись, покушай. Сейчас принесу тебе водички. А то, может, чайку захватить?
