— Так! Так! Концерты были восхитительны! — авторитетным тоном заметила гостья. — Я дала большой отчет об этих гастролях в нашем еженедельнике.
— Бесподобно! Неповторимо! — раздались голоса с разных мест.
— Вот теперь переводите, — удовлетворенно подытожил Хьюз.
— Да, такое американцы видят впервые! — запоздало сказал мужчина с залысинами, сидевший рядом с репортершей Эллен.
И вдруг вопреки одобрительным возгласам у двери, ведущей на кухню, прозвучал уверенный баритон:
— Прошу прощения, господа. Но если говорить от себя лично, я не могу согласиться с вашим мнением.
У Галинского едва не сорвался крик изумления: тяжело ступая по паркету, неосторожно задев кого-то ногой, на середину комнаты вышел Мортон Лейк.
Учитель на этот раз был одет, как и все мужчины в этой комнате, в темный костюм, ладно облегающий его рослую, чуть сгорбленную фигуру. В черном он выглядел еще более, чем вчера, седым и более усталым. Лацкан вечернего пиджака Мортона пересекала, ослепительно поблескивая, длинная планка боевых наград.
Строго сдвинутые брови Лейка говорили о крайнем внутреннем напряжении. Он, очевидно, ожидал возражения, поэтому и вышел на середину комнаты. Но все молчали, смущенно поглядывая на хозяина.
— Не думаете ли вы, дорогой Лейк, что говорите нам об этом чересчур поспешно? — спросил мистер Хьюз. В тоне его фразы проскользнула досада. Галинский догадался, что Хьюз при помощи журналистки разыскал Лейка специально для него и, возможно, планировал этот «номер» под конец их нынешней встречи.
Лейк, остановленный вежливым вопросом Хьюза, сделал полуоборот к нему. Через секунду Галинский уже ощущал на себе смущенный взгляд Лейка.
— Прошу извинить: нервы... Но я только хотел сказать... Мне приходилось видеть русского, который был необыкновенно талантлив. Он, пожалуй, не меньше одарен, чем господин Галинский. Тот Андрей тоже знал «Коробейники»... — убежденно заявил учитель.
— Как в таком случае расценивать ваше поведение в Мэдисон сквер гардэне? — почти сразу спросил кто-то, назвав Лейка по имени.
Лейк не растерялся.
— О, это просто нелепый случай, — сказал он, разведя руками. — Надеюсь, мне простят советские товарищи. Господин Галинский действительно выступал замечательно. Он так великолепно вел свою партию в танце, что мне на какой-то миг показалось, что я снова там... Я снова увидел в этот миг его... Андрея.
Мисс Каролин поспешила с объяснениями:
— Бедняга Мортон несколько лет провел в фашистских концлагерях. Но я прошу, пожалуйста, не думать о нем плохо. Мортон Лейк всеми уважаемый человек в своем штате.
— Боже, как это все ужасно! — громко прошептала журналистка Эллен, выхватив платочек и поднося его к глазам.
«Речь идет явно о каком-то советском человеке, попавшем в плен к немцам, — метался в догадках Галинский. — Но при чем здесь «Коробейники»? Хореографический комплекс этой сюиты для профессиональной сцены впервые разработан нашим ансамблем...»
Галинский осторожно спросил, перебарывая неприязнь к Мортону, вспыхнувшую под влиянием слов миссис Хьюз:
— Вы не помните фамилию того артиста, который, быть может, танцевал в вашем присутствии «Коробейников» или читал поэму?
— Его звали Андрей Величко, — грустно сказал Лейк. — Это было почти двадцать лет назад.
Ни Галинскому, ни людям старшего возраста, приехавшим на эту встречу, фамилия Величко ничего не говорила. Лейк становился похожим на злого гения. Галинский пошутил, чтобы разрядить тягостную обстановку:
— В сорок первом году я делал лишь первые танцевальные движения — в колыбели...
Мортон Лейк с печальной усмешкой заметил, что он рад видеть нынешнее молодое поколение более счастливым, чем поколение Андрея Величко.
— Но, господа, — словно опомнившись, быстро заговорил Лейк. — Я вижу, вы придаете чересчур большое значение моим словам о том Андрее... Я должен вам сказать, что Андрей Величко еще не был артистом, хотя мог бы им стать со временем, если бы не помешала война. Мы, господа, могли бы увидеть «Коробейников» на двадцать лет раньше. Андрей Величко был просто узником, таким же несчастным, как и я, а может, и больше моего. Мне пришлось лишь однажды в чрезвычайных обстоятельствах увидеть единственный танец этого юноши, если это вообще можно назвать танцем. Именно по этой причине я свято берегу в своей памяти те далекие и необычные эпизоды. Пусть простят мне советские товарищи, но я не могу сравнить судьбу Андрея Величко ни с чьей судьбой, а значит, и танец Андрея, коль зашла речь об этом...
Напрасно Берлик Хьюз пытался успокоить взбудораженных этими словами гостей. По-русски и по-английски зазвучали одинаково взволнованные требования рассказать об их встрече подробнее.
Вот о чем рассказал Мортон Лейк.
4
...Андрея привезли в Грюндорф в тихий предзакатный час. Под бархатистый перезвон колоколов сельской кирхи, созывавшей прихожан к вечерней молитве, капитан фон Кессинг стремительно вел свой «мерседес-бенц» у самой кромки леса, бросавшего густую тень на трассу. Машина незаметно отделилась от леса и направилась к одинокой усадьбе хуторского типа, стоявшей посередине поля.
У невысокой ажурной арки машина остановилась.
Фон Кессинг искоса глянул в зеркало, пристроенное над смотровым стеклом. Там он увидел бледное запыленное лицо пассажира, валявшегося на заднем сиденье со связанными руками. Трудно было понять, спит человек или его укачало за долгую дорогу. Сам фон Кессинг чувствовал себя не менее уставшим, чем его пленник. По крайней мере, Кессингу так казалось. Открыв обе дверцы, капитан шагнул из машины. Он пригляделся к усадьбе и свистнул: со времени его отъезда многое здесь изменилось. Удивление вызвал плотный ряд кустарников, высаженных вдоль проволочного ограждения. «В июле, кажется, деревья уже не принимаются, — подумал фон Кессинг, улыбнувшись. — Но у хорошего садовода и на плетне груши растут».
На левой стороне арки капитан заметил не широкую, размером с солдатскую лопатку, вывеску со словами: «Собственность Кельнского монастыря. Непричастным к Святому ордену вход воспрещен».
Фон Кессинг небрежно сдвинул вывеску влево и, дождавшись, когда в глубине образовавшейся пустоты зажглась синяя лампочка, сказал:
— Фрау Бригитта, принимайте гостей...
— Гот мит унс, — ответила решетка.
— С нами бог! — машинально повторил капитан.
Ему пришлось подождать с минуту. Лампочка погасла, что означало выключение тока из системы ограждений вокруг усадьбы. Капитан возвратился в машину. Почти тотчас ворота распахнулись, принимая под свои своды медленно двигавшийся «мерседес-бенц».
Из дверей особняка навстречу машине вышла женщина в черном пледе с белым накрахмаленным воротником. Она придерживала обеими руками непривычно широкий низ пледа, путавшегося в ногах. Женщина не узнала капитана по голосу и, напрягая зрение, старалась разглядеть, какого происхождения и сана пожаловал к ней сегодня гость. Она даже сложила пальцы щепоткой на случай, если придется благословлять особу церковного звания.
Но приезжий издалека вскинул руку, приветствуя по-войсковому.
— Ох, Вилли! Ты будешь богатым! — заулыбалась фрау Бригитта. — Я не узнала тебя в штатском...
— Ничего не поделаешь, — служба.
Фон Кессинг с улыбкой оглядел длиннополый плед, из-под которого торчали узкие носки модных лакированных туфель.
Фрау Бригитта кашлем прочистила горло. Она явно испытывала потребность поговорить:
— Я всегда утверждала, что лучшая одежда для мужчины — военная форма. Это так молодит...
— Не всякая форма, — возразил капитан, открывая дверцу задней кабины и толкая ногой связанного, неподвижного человека в машине.
Длинный, запыленный, неестественно худой мальчик-подросток, облаченный в полосатую арестантскую пару, неловко помогая себе связанными руками, вылез из машины.
— Что-нибудь стоящее? — разглядывая подростка, спросила фрау.
— Сомневаюсь, — проговорил капитан, захлопывая дверцу, словно боялся, что подросток вернется в машину.
Освещенный и ослепленный лучами заходящего солнца, подросток почти ничего не видел. А когда огляделся, у него закружилась голова от полузабытых полевых запахов, тишины, простора. Губы его искривились, задрожали. В густых, припудренных дорожной пылью ресницах, блеснули синие огоньки.
Увидев скорбную улыбку на лице подростка, фрау Бригитта сказала нараспев:
— Какой милый! Надеюсь, у меня ему понравится...
Капитан предупредил:
— Осторожнее, фрау. Он, кажется, немного разбирается в немецком.
Они перешли на шепот:
— Поляк или из Прибалтики?
— Берите дальше. Из первой русской колонны, прибывшей в Бухенвальд.
У немки круто поплыли брови вверх, рот округлился. Она опять и уже каким-то новым взглядом обозрела пленника с головы до ног. Ноги в деревянных башмаках. Свалявшиеся штаны расползлись по швам.
