Безусловно, нет и не может быть доказательств того, что Пири или Кук были на полюсе. Однако заявление Кука кажется, по крайней мере, не менее правдоподобным, чем претензия Пири. Кук был на десять лет моложе Пири, находился в несравненно лучшей физической форме, имел вполне серьёзный полярный опыт и соответствующее задаче снаряжение. Большая часть его маршрута, как и маршрута Пири, никем не оспаривается. И если достоверно известно, что он прошёл 1640 миль, то непонятно, почему он не смог бы пройти ещё 1040. Другим подтверждением правоты его истории служит западный дрейф, который в итоге привёл к серьёзной ошибке в навигации [182]. По мнению В. С. Корякина [62; 65], профессионального гляциолога и ведущего российского полярного историка, пребывание Кука на полюсе подтверждается целым рядом его наблюдений за природной средой, которые он детально фиксировал в своих записях, в первую очередь за характером льдов. Так, он отмечает ряд особенностей, связанных с движением по ледовым островам и с пересечением круговорота Бофорта, то есть с теми явлениями, которые в его время были ещё не известны науке. Такого же мнения придерживались авторитетнейшие полярники Джозеф Флетчер и Алексей Трёшников.
События, произошедшие вокруг Северного полюса, эхом отозвались на юге. Именно неожиданный успех Кука и начавшийся конфликт с Пири заставили Амундсена резко переменить свои планы и тайно развернуть «Фрам» к Южному полюсу. Так началась ещё одна гонка, теперь уже в южном полушарии. Эта гонка тоже закончилась трагедией – гибелью полюсной партии британской экспедиции Роберта Скотта.
В Антарктике, на твёрдой земле, доказать свои приоритеты было несравненно проще. Несмотря на то что Скотт погиб, возвращаясь с полюса, в его вещах были обнаружены неопровержимые доказательства того, что и Амундсен, и Скотт добрались до цели – письма Амундсена, оставленные на полюсе и фотографии норвежской палатки.
Любопытно, что Амундсен в некотором смысле повторил путь Пири, избрав мишенью для нападок своего товарища по экспедиции 1926 года – итальянца Умберто Нобиле. В своей книге «Моя жизнь» он всячески старался унизить и очернить последнего. В этой же книге он фактически предаёт своего бывшего друга и учителя Кука, отказывая ему в приоритете первооткрывателя, а значит, и в добром имени [5]:
«Адмирал Пири был первым, достигшим Северного полюса.
Однако – быть может, спросит читатель – откуда вы знаете, что он там был? Ведь он утверждает это голословно. В сущности, он был там один, так как негр Хансон не обладал достаточными знаниями в этой области, чтобы решить, были ли они там или не были. Пири же, при своих теоретических знаниях, несомненно, легко мог написать подложные путевые дневники. И, тем не менее, я убеждён, что адмирал Пири достиг Северного полюса. Моё убеждение основано на моём личном знакомстве с Пири. Что он отлично мог сфабриковать подложные наблюдения – это чистейшая правда. Ответом на все сомнения по этому поводу является тот простой факт, что Пири был не из того сорта людей».
Справедливости ради надо заметить, что в другой части текста он превозносит Кука и рассказывает о его роли в спасении Бельгийской антарктической экспедиции. Тур Буманн-Ларсен [31] отмечает, что поначалу Амундсен поддержал Кука, но когда конфликт последнего с Пири вошёл в острую стадию, Амундсен предпочёл избегать Кука. Его встреча с Куком могла помочь восстановить репутацию Кука, но, с другой стороны, бросить тень на самого Амундсена, только что вернувшегося с победой из Антарктики, и заставить общественность усомниться в его собственном достижении (записи Скотта ещё не были найдены).
Гонка к полюсу глазами собаки
<…> эскимосская собака даёт около 25 килограммов съедобного мяса.
Р. Амундсен. «Моя жизнь»
15 ноября 1912 года Амундсен, недавно вернувшийся с победой с Южного полюса, выступал с лекцией в Королевском географическом обществе. После выступления был банкет, на котором президент общества лорд Керзон (в прошлом вице-король Индии, а в будущем министр иностранных дел Британии и один из главных врагов Советской России) произнес тост. Вот как описывает это сам Амундсен [5]:
«В произнесённой речи лорд Керзон подробно остановился на моём докладе, отмечая особенно то обстоятельство, что я приписываю часть успеха собакам. Лорд Керзон закончил свою речь следующими словами “Поэтому я предлагаю всем присутствующим прокричать троекратное ура в честь собак”, – причём он подчеркнул насмешливый и унизительный смысл этих слов, сделав в мою сторону успокоительный жест, – хотя я даже не пошевелился, – словно убедительно прося меня не реагировать на это слишком прозрачное оскорбление».
Амундсен был смертельно обижен и вспоминал об этом вечере спустя 15 лет. Впрочем, Керзона тоже можно понять – британцу трудно было примириться с тем, что Амундсен вернулся с победой, тогда как его соотечественники погибли в ледяной пустыне. Керзон не ошибался – именно выбор средства транспорта в полярных областях в этот раз стал вопросом жизни и смерти. Амундсен поставил на собак – и выиграл. Скотт – на лошадей и моторные сани – и погиб.
Сейчас нам кажется странным выбор Скотта, в нашем представлении героическая эпоха полярных путешествий прочно ассоциируется с несущимися по льду собачьими упряжками. Однако в начале XX века вопрос о выборе средства передвижения по-прежнему оставался дискуссионным. Сам Амундсен одно время всерьёз рассматривал столь экзотический способ, как использование дрессированных белых медведей [31]. В экспедиции Г. Я. Седова пытались это осуществить на практике, но безуспешно [94]. В итоге Амундсен остановил свой выбор на собаках, и он подробно описывает их достоинства в сравнении с пони [6]:
«Без сомнения, самая большая разница между моим снаряжением и снаряжением Скотта заключалась в выборе упряжных животных. Мы уже раньше слышали, что Скотт, опираясь на свой собственный опыт и опыт Шеклтона, пришёл к тому заключению, что на ледяном барьере маньчжурские пони предпочтительнее собак. Я едва ли не единственный из всех тех, кто знаком с эскимосскими собаками, призадумался, когда впервые эта мысль была высказана. <…> Если Пири совершил рекордное путешествие по северным льдам на собаках, то, конечно, при тех же отличных средствах можно было легко побить рекорд Пири на прекрасной ровной поверхности ледяного барьера! В основе суждения англичан о пользе эскимосских собак в полярных областях, вероятно, кроется какое-то недоразумение. Не происходило ли это оттого, что, может быть, хозяин не понимал своей собаки? А может быть, собака не понимала своего хозяина? <…> Другое и ещё более важное основание для пользования собакой заключается в том, что этому небольшому созданью гораздо легче перебираться через множество хрупких снежных мостов, которых нельзя избежать на барьере и на растрескавшихся ледниках. Если собака и провалится, то никакого несчастья не случится. Берешь её за ошейник, дёрнешь хорошенько кверху, и она опять на поверхности! Другое дело пони».
Впрочем, у собак есть ещё одно неоспоримое преимущество [6]:
«Собаку можно кормить собакой же! Можно постепенно уменьшать количество собак, убивать худших и кормить ими отборных. Таким образом, им обеспечивается свежая пища. <…> Собаки не имели ничего против этого. Им бы только получить свою порцию, а из какого места на теле их товарища она вырезана, это им безразлично! Единственное, что оставалось после такой собачьей закуски, – это зубы жертвы. А если день выдавался очень тяжёлый, то не оставалось даже и зубов! <…> Так как эскимосская собака даёт около 25 килограммов съедобного мяса, легко было рассчитать, что каждая собака, взятая нами на юг, означала уменьшение на 25 килограммов продовольствия как на нартах, так и на складах».
Выходит, главная проблема манчжурских пони Скотта в том, что они не ели друг друга, как собаки Амундсена и матросы Франклина. При чтении книг норвежского полярника поражает не столько сам факт использования собак в пищу – это было довольно распространённой практикой полярных путешествий, – сколько цинизм, с которым он это описывает, словно стремясь намеренно шокировать читателя [6].
«Мясо оказалось просто отличным, ей-богу, отличным, и одна котлета исчезала за другой с молниеносной быстротой. Готов допустить, что котлеты могли бы быть и несколько мягче, не потеряв ничего от этого, но ведь нельзя же требовать от собаки всего».
«…при мысли о свежих собачьих отбивных котлетах, ожидавших нас, когда мы поднимемся на плато, у нас уже текли слюнки. Постепенно мы так привыкли к мысли о предстоящей бойне, что это событие уже не представлялось нам столь жестоким, каким оно было бы в иных условиях. Это место было названо “бойней”. Было решено, что мы останемся здесь на два дня, чтобы отдохнуть и поесть “собачины”. Вначале многие из нас и слышать не хотели о том, чтобы принимать участие в подобном угощении. Но время шло, аппетит увеличивался, и эта точка зрения менялась, пока, наконец, в последние дни, перед тем как мы дошли до “бойни”, мы не могли уже ни думать, ни говорить ни о чем другом, как только о собачьих котлетах, собачьей вырезке и т. п.
