— А как человек отчасти русский, могу утверждать: и на старуху бывает проруха. Это народная поговорка, говорящая о том, что даже претендующие на абсолютную власть жулики и громилы, обязательно уязвимы. У вас есть, чего бояться!
— Пока, дорогой, пока… Дело вот в чем… — Сталин раскурил трубку, не реагируя на оскорбительные формулировки гостя. — Конечно же, Генеральный архитектор хоть и проморгал явление Алярмуса в райские кущи, но предусмотрел механизм враждебный нашему бытию. Иначе род не имел бы возможности совершенствоваться. Условия постоянной борьбы — залог развития цивилизации разумных существ. Да, нам мешает некая сила. — Он насмешливо взглянул на сидящего в кресле Севана.
— Радиация? Это от неё вы прячетесь под землей?
— Ошибка! Мы не только под землей. Нам не страшна ни радиация, ни большинство химических веществ, смертельных для человека, ни излучение жесткого спектра, ни жалость, ни сострадание, ни ваша ирония и злость. Пустое… — голубой дым кольцами поднялся к тускло светящейся тяжелой люстре. — Но есть нечто, способное противостоять нашему растущему могуществу. И существует некто, способный пробудить эту силу. Увы, имена наших врагов зашифрованы в утерянном Послании. Они не известны даже нам. Будь мы лучше осведомлены в этом вопросе, уверяю вас, с противниками давно было бы покончено.
— Вы полагаете, что я скорее доберусь до необходимого вам документа и хотите иметь в моем лице союзника. Или вы подозреваете, что я уже владею тайной? Отсюда такое гостеприимство, попытки запугать, подкупить. Ведь вы полагаете, что я клюну на «власть и бессмертие»?
— Вам больше ничего не остается, товарищ. Скоро вы поймете, что я имею в виду. Поймете, какой выбор должны сделать.
— Нет силы, способной заставить меня перейти к вам. Просто потому, что я — другой.
Вождь снова расхохотался, приближенные захрюкали хором, как политбюро на выступлении Петросяна.
— Ты уже давно с нами, — ласково проговорил Сталин, когда веселье стихло. — Ты не другой. Ты один из нас. Дай левую руку. Ты видел это?
— Обычное родимое пятно. Я родился с ним. Во всяком случае, помню с детства, — Севан растопырил пальцы левой руки.
— С детства в Гудермесском приюте? Да, мы осведомлены о твоем происхождении лучше, чем безумный пастух, у которого ты пытался выяснить обстоятельства собственного рождения. Твоя мать не зря пела печальные песни и качала младенца над пропастью. Она хотела убить тебя.
— Что вам известно? Мне необходимо знать это… — Севан напрягся, это было заметно даже по его спине.
— Не сейчас. Ты должен завоевать права на свою кровь делом. Вам все подробно объяснят, Вартанов. После того, как будет заключено соглашение.
Гость решительно поднялся:
— Я ухожу.
— Ты никогда не уйдешь от нас. Ведь ты догадываешься, кто ты и кем станешь. Что бы не оставалось сомнений в правоте моих слов, что бы ты смог узнать свое подлинное лицо, смотри сам! Я прошу присутствующих снять маски, — рука Генералиссимуса двинулись к шее, прихватила край тягучего латекса. Пластиковые губы и усы поползли вверх, открывая нечто такое, отчего у Фили почернело в глазах и вопль ужаса застрял в складках пыльного бархата.
23
— И вот скажи на милость, нужен мне такой мужик? — Валя сменила компресс на лбу метавшегося в горячке сожителя. В кухне пахло Валокардином — его пили все — Валентина, её парализованная бывшая свекровь, безмолвным предметом лежавшая в комнате, и совсем занемогший Филя, разметавшийся на кухонном топчане. К травме головы прибавились царапины, большой синяк на запястье и растяжение связок ступни. В добавок, его постоянно рвало и трясло, как отравленного.
— Манеру взял — водяру квасить! Мне такие отношения кажутся бесперспективными. Одного уже пристукнули и ты катишься по наклонной плоскости. А потом окажется, что у тебя мамаша больная и после твоей смерти на мою жилплощадь по состоянию здоровья через суд претендовать будет. Ой, горишь весь. — Валентина высморкалась и скользнула ладонью за ворот влажной футболки.
— Брр, рука холодная, шершавая… — вздрогнул больной.
— Рабочая рука. Сколько она горшков вынесла, сколько полов перемыла, сумок перетаскала, картошки перечистила — одному Богу известно.
— Только ему и забот, что подвиги домохозяек отмечать, — механически опротестовал тезис Филя.
— Да, подвиги! — вспыхнула женщина. — Подвиги! Вот у вас, поэтов «душа, совесть», чувства возвышенные… А я вот скажу — совесть совестью, а все в этом мире — и хорошее и дурное — руки делают. Рукой крестятся, рукой убивают… — Валя кинулась к плите, увернуть огонь под «сбежавшим» бульоном: — Мой отец на огороде умер, когда картошку копал. Не на поле боя, не заради денег перенапрягся. Знал ведь, что сердце больное, а не делать не мог. Фронтовик, ветеран… Не мог сидеть сложа руки. Вот и у многих так. Возьми наших жековских баб. Ты их про смысл жизни спроси, они и не поймут. Помыть, протереть, дома убраться, обед приготовить, копейку для детей сэкономить по рынкам копаясь — вот он, их смысл. В него вся жизнь и уходит.
— Валь, тошнит чего-то… — Филя бурно задышал открытым ртом над подсунутым ему торопливой рукой тазом.
— Нехороший симптом. На опасный путь встал. Ты ж мужчина интеллигентный. Стихи о морской волне писал… О платье моем голубом… Валентина убрала таз, присела в ногах больного и припала к ним, причитая: Теперь что не день — новости в виде травм. Убьют ведь, Филечка… Люди-то какие сейчас пошли — сплошные киллеры!
— Как я тут оказался?.. — открыв мутные глаза, поинтересовался пострадавший.
— Как, как! Дружок твой притащил, между прочим, совершенно трезвый.
— Колька?
— Нет, огромный, с усищами, жгучий такой. И очень просил меня за тобой присматривать из дома не выпускать. Опасается за последствия.
— Ой, Валь, опять… — скорчился с рвотным спазмами Филя и, повисев лохматой головой над явившимся вновь тазом, откинулся на подушку. — Сон такой мерзкий приснился… анальгинчику бы… Анальгин, Жетон! Жетон!
— Какой тебе жетон?
— Телефон тащи, Валечка… Не пьяный я, ведь не пахнет… — Он дохнул широко разинутым ртом.
— Мало что вы сейчас там принимаете… Вчера несло «тройным», — она поставила на грудь больного черный старомодный аппарат, подклеенный изоляционной лентой. Тот набрал номер Севана и услышал сообщение «Абонент отключен». Тут же перезвонил Женьке.
— Спасибо, старик, что до койки доставил. Плохой я, — повинился слабым голосом.
— Это точно! Такие финты закручиваешь. Завез меня к чертям на кулички и бросил. Как козел чуть не до ура у карьера торчал. В милицию уже хотел заявлять. Сто раз трущобы обшарил — так темнотища же! Вдруг слышу стенания. Рядом в грязюке Филя вдугаря пьяный балдеет. Раскинулся — как на сочинском пляже. Ты мне весь салон, козел, заблевал и звал Сталина. Лучше бы я вместо этой прогулки Гальку лишний раз трахнул… Отойдите, господа. Нет у меня такой книги. Это вообще не художественный текст, это частная жизнь… Тут читатели моей высокохудожественной речью интересуются.
— Не пил я, — упрямо пробубнил больной. — Честное слово, Жень…
— Ага — на диспуте о путях постмодернизма до полночи в овраге сидел и одеколончика вместо чая хлебнул. Нет, мне такая любовь не нужна. Я по другому её представляю… Да при чем здесь Петрушевская? С другом поговорить нельзя? Проходите, господа и гости столицы, закрываюсь. — В трубке зачастили гудки.
— Ладно, ладно, друзья… Разберемся… — Филя стиснул зубы и с остервенением закрутил диск. Хорошо, что память на цифры особая. Отозвалась секретарша Оксана и вскоре раздался утомленный голос Николая.
— Привет, Моцарт! Рад.
— Коль, ты б не мог ко мне заехать? Болею я. Новости есть.
— Сегодня никак. Встреча с делегацией Боварии, банкет. Завтра утром вылетаю в составе делегации в Мюнхен. Как вернусь — тут же к тебе. Самому повидаться приспичило… — он помолчал в раздумьях. — Ладно, скажу сейчас, может тебе полезно знать. Помнишь ты мне одну штуковину оставлял? Спецы покопались… Дрянь дело, старик.
— Жучок?
— Не телефонный разговор. Но подумай серьезно над тем, что я говорил насчет твоего приятеля. Ты меня понял?
— Слушай, Колян… это все, что в гостинице тогда с Воронины в твердой обложке… это правда было? Ну, ты сам видел? Ладно, извини, понял…
Валя отобрала телефон у поникшего сожителя:
— Сейчас доктор придет, я из платной поликлиники вызвала по знакомству. У него задолжность по оплате жилплощади большая, на просьбу откликнулся. Вот футболка и треники чистые. Давай переодену, мокрый совсем, секс-символ приходящий…
…Доктор беседовал долго, щупал живот, вдумчиво осмотрел язык. В процессе сбивчивого рассказа Трошина о посещающих его крайне реалистических гнусных видениях, молча строчил на рецептурных бланках и, наконец, с тяжким вздохом обернулся к больному.
