Они втащились по тесной лестнице, учитель плелся за ними по пятам.
- Я хочу посмотреть на мой венец, - уже в гостиной сказал он побледневшему, обомлевшему раввину.
- Венец, - заносчиво сказал раввин, - уже готов. Идите домой, ждите, вашему папе скоро будет лучше.
- Перед уходом я позвонил в больницу - никакого улучшения не наблюдается.
- Улучшения? Он хочет улучшение так скоро, когда даже доктора не понимают, какая болезнь у вашего папы? Не спешите, венцу нужно давать еще время. Даже Богу нелегко понимать наших болезней.
- Я хочу посмотреть на вещь, за которую заплатил деньги.
- Я вам ее уже показывал, вы сначала посмотрели, потом заказывали.
- Вы же мне показали отражение, факсимильное воспроизведение, словом, что-то в этом роде. Я требую, чтобы мне продемонстрировали в подлиннике вещь, за которую я как-никак выложил без малого тысячу монет.
- Послушайте, мистер Ганс, - невозмутимо продолжал раввин, - одни вещи нас допускают видеть, их Он позволяет нам видеть. Иногда я думаю: зря Он это позволяет. Другие вещи нас не допускают видеть - еще Моисей это знал, и первая - это лик Божий, а вторая - это подлинный венец, который Он сам сделал и благословил. Чудо - это чудо и никому до него касаться нельзя.
- Но вы же видите венец?
- Не глазами.
- Ни одному вашему слову не верю, вы просто надувала, жалкий фокусник.
- Венец - это подлинный венец. Если вы держите его за фокус, так кто в этом виноват - только люди, которые нож к горлу приставляют, чтоб им показывали венец, вот мы и стараемся, показываем им, что это такое приблизительно будет. Ну а тем, кто верит, им фокусов не нужно. Рифкеле, спохватился раввин, - принеси папе его книжку с письмами.
Рифкеле не сразу вышла из комнаты - она явно побаивалась, прятала глаза; минут через десять она возвратилась, спустив предварительно воду в уборной, в немыслимой, до полу, фланелевой рубашке и принесла большую тетрадь, между ее рассыпавшихся от ветхости пожелтевших страниц лежали старые письма.
- Отзывы, - сказал раввин.
Перелистав одну за другой несколько рассыпавшихся страниц, он дрожащей рукой вынул письмо и прочел его вслух осипшим от волнения голосом:
- "Дорогой рабби Лифшиц, после чудодейственного исцеления моей мамы, миссис Макс Коэн, последовавшего недавно, я имею лишь одно желание - покрыть поцелуями ваши босые ноги. Ваш венец делает чудеса, я буду рекомендовать его всем моим друзьям. Навеки ваша (миссис) Эстер Полатник".
- Учительница, преподает в колледже.
"Дорогой рабби Лифшиц, ваш венец (ценой в девятьсот восемьдесят шесть долларов) полностью и всецело излечил моего отца от рака поджелудочной железы с метастазами в легких, когда ему уже ничего не помогало. Я никогда не верил в чудеса, но теперь я буду меньше поддаваться сомнениям. Не знаю, как благодарить вас и Бога. С самыми искренними пожеланиями Даниэль Шварц".
- Юрист, - сказал раввин.
Он протянул Альберту тетрадь:
- Глядите своими глазами, мистер Ганс, сколько тут писем - сотни и сотни.
Но Альберт отпихнул тетрадь.
- Если мне на что и хочется поглядеть, рабби Лифшиц, то никак не на тетрадь с никчемными рекомендациями. Я хочу поглядеть на серебряный венец для моего отца.
- Это невозможно. Я уже объяснял вам, почему это невозможно делать. Слово Господне - для нас закон.
- Если вы ссылаетесь на закон, я ставлю вопрос так: или вы в течение пяти минут покажете мне венец, или завтра же утром окружному прокурору Бронкса станет известно о вашей деятельности.
- У-у-у, - выпевала Рифкеле, колотя себя по ушам.
- Заткнись! - вырвалось у Альберта.
- Имейте уважение! - возопил раввин. - Grubber Yung {Невежа (идиш).}.
- Я вчиню иск, и прокурор прикроет вашу надувательскую лавочку, если вы сейчас же не вернете мне девятьсот восемьдесят шесть долларов, которые вы у меня выманили.
Раввин затоптался на месте.
- Хорошенькое дело так говорить о служителе Божьем.
- Вор, он вор и есть.
Рифкеле давилась слезами, верещала.
- Ша, - хрипло шепнул Альберту раввин, ломая нечистые руки. - Вы же будете пугать соседей. Слушайте сюда, мистер Ганс, вы вашими глазами видели, какой из себя бывает подлинный венец. Вы имеете мое слово, что я делал исключение для вас одного из всех моих заказчиков. Я показывал вам венец из-за вашего папы, чтобы вы заказывали мне венец, и тогда ваш папа не будет умирать. Не надо поставить чуду палку в колеса.
- Чудо, - взвыл Альберт. - Мошенничество, надувательство, фокусы плюс эта идиотка в роли зазывалы и гипнотические зеркала. Вы меня околдовали, облапошили.
- Имейте жалость, - молил раввин, он, шатаясь, пробирался между пустыми стульями. - Имейте милость к старику. Не забывайте о моей бедной дочери. Не забывайте о вашем папе - ведь он вас любит.
- Да этот сукин сын меня на дух не переносит, чтоб он сдох.
В оглушительной, как взрыв, тишине у Рифкеле от испуга вожжей побежали слюни.
- Ой-ей! - завопил раввин и с безумными глазами наставил палец на Бога в небесах. - Убийца, - в ужасе вопил он.
Отец и дочь, стеная, бросились друг к другу в объятья, а Альберт - боль обручем с шипами сдавила ему голову - сбежал по гулкой лестнице.
Через час Ганс-старший закрыл глаза и испустил дух.
ГОВОРЯЩАЯ ЛОШАДЬ
Вопрос: Человек ли я, спрятанный в лошади, или лошадь, говорящая человеческим голосом? Допустим, меня просветят рентгеном, и что обнаружат проступающий из черноты бледный скелет человека, стиснутого в лошадиной утробе, или всего-навсего лошадь с хитроумным говорящим устройством? Если я и вправду человек, то Ионе во чреве кита было гораздо лучше - хотя бы не так тесно. К тому же он знал, кто он и как туда попал. Мне же остается только теряться в догадках о себе. И уж во всяком случае, через три дня и три ночи кит приплыл в Ниневию, Иона подхватил чемоданчик и был таков. А что делать Абрамовичу, он годами не может вырваться из трюма или, вернее сказать, из узды, в которой его держат; ведь он не пророк, даже вовсе наоборот. Его выставляют на потеху зевакам вместе с прочими диковинными уродцами в балагане, хотя с недавних .пор по воле Гольдберга он выступает на арене под большим шатром вместе со своим глухонемым хозяином, самим Гольдбергом, да простит его Всевышний. Я здесь давно, это единственное, в чем у меня нет сомнений, но вот какую шутку сыграла со мной судьба, понять не могу. Одним словом, кто я - лошадь по кличке Абрамович или Абрамович, запрятанный в лошади? Поди догадайся. Как ни стараюсь понять, все напрасно, а тут еще Гольдберг мешает. За что мне такое наказание, видно, я провинился в чем-то, согрешил в помыслах или делах или не исполнил какой-то свой долг в жизни? Так легко совершать ошибки и не знать, кого за них винить. Я строю предположения, ловлю проблески истины, теряюсь в догадках, но доказать ничегошеньки не могу.
Когда Абрамович, запертый в стойле, беспокойно бьет копытами по выщербленным доскам пола и жует жесткую желтую солому, набитую в мешок, его порой посещают разные мысли, скорее похожие на некие смутные воспоминания; в них молодые лошади несутся во весь опор, весело резвятся или тесной гурьбой пасутся на зеленых лугах. Бывают у него и другие видения, а может быть, его тревожат 'воспоминания. Как знать, где истина?
Я пробовал расспрашивать Гольдберга, но с ним лучше не связываться. Когда ему задаешь вопрос, он густо багровеет от ярости, просто из себя выходит. Я могу его понять - он уже давно глухонемой. Гольдберг не выносит, когда к нему лезут в душу, суют нос в его дела, и сюрпризов он не любит, разве те, что сам подстраивает. Короче говоря, вопросы выводят его из себя. Спросишь его о чем-нибудь, и он сразу же свирепеет. Меня Гольдберг редко удостаивает словом, только когда бывает в настроении, а такое случается нечасто - у него не хватает терпения на разговоры. Последнее время он просто ужасен, то и дело пускает в ход свою бамбуковую трость - хрясь по крестцу! У меня вдоволь овса, соломы и воды, изредка он даже шутит со мной, чтобы снять напряжение, когда я дохожу до точки, но если я не сразу схватываю, что от меня хотят, или своими высказываниями действую ему на нервы, мне чаще достаются угрозы, и тогда я корчусь от жгучей боли. Страдаю я не только от ударов трости, свистящей точно хлыст. Часто Гольдберг терзает меня и угрозами наказания - от них острая боль пронзает все тело. Честно говоря, легче сносить удары, чем выслушивать угрозы, - боль стихает быстро, а страх наказания изматывает душу. Но самые ужасные терзания, во всяком случае для меня, когда не знаешь то, что должен знать.
И все-таки это не мешает нам общаться друг с другом. Гольдберг пользуется азбукой Морзе, стучит своей тяжелой костяшкой по моей голове тук-тук-тук. Дрожь пробегает по всему моему телу, до самого хвоста. Так он отдает мне приказания или грозит, сколько ударов я получу за ослушание. Помню, как первый раз он простучал: НИКАКИХ ВОПРОСОВ. ПОНЯЛ? Я закивал головой, мол, конечно, понял, и тут же зазвенел колокольчик, свисавший на ремешке из-под лошадиной челки. Так я узнал, что на мне колокольчик.
