— А какая у тебя была жена? — спрашивала Франческа, и её глаза вспыхивали в темноте, как угольки.
— Помешанная на независимости, — дымил сигаретой Брэдли. — Американкам с детства долбят про мужской шовинизм.
— Мы не такие, — успокаивалась Франческа. — Женщина создана для мужчины.
Она льнула к нему, перебирая на шее колечки волос, прижималась маленькой, с острыми сосками грудью.
А Брэдли опять вспоминал её мать.
Плыли месяцы. Громыхавший трамвай ежедневно вёз Брэдли на городскую окраину, где на базе за колючей проволокой итальянский сменялся его родным. Брэдли отворачивался к окну, глядел на плывшие мимо дома, блестевшее в проёмах море. Он редко посматривал в салон — на его форму косились, а он видел в местных только попрошаек. Однажды с ним ехали две располневшие матроны, занявшие половину вагона. «Берите четыре билета», — оскалился водитель. Они набросились на него, как фурии, готовые сожрать. Особенно свирепствовала похожая на бегемота, с пунцовой, отвисшей губой. Брызгая слюной, она наверняка бы выцарапала ему глаза, если бы умела водить сама. Но Брэдли всего этого не замечал. Он не мог оторваться от красивого подростка, ехавшего с ними. Стройный, с гладкой, девичьей кожей и мраморным лицом, он сильно отличался от коротконогих соотечественников, которых Брэдли про себя звал «павианами». Заметив пристальный взгляд, он смущённо опустил глаза, однако Брэдли видел, как дрожат его длинные, пушистые ресницы. На них стали оборачиваться, но Брэдли, отбросив приличия, подошёл и, цепляясь вспотевшими ладонями за поручень, как журавль, склонился над сидящим. Матроны, почувствовав вспыхнувший в нём огонь, постарались втиснуться, оттереть его от мальчика. Брэдли не поддавался. На большее они не решались: американец — не водитель. «Рикардо, вставай — приехали!» — нашлась, наконец, губастая, и прежде чем сойти, они ещё пару остановок пропускали у двери входящих. Брэдли опаздывал, но, как привязанный, отправился за ними. Свернув в переулок, они торопливо обогнули квартал, и, обернувшись на парадной лестнице, вошли в старинный особняк со сверзившимися по бокам львами. У этого дома Брэдли провёл всю ночь. Он стоял под фонарём, отбрасывая на мостовую длинную тень, и всматривался в зажжённые, насквозь просвечивающие в темноте окна. Его мир перевернулся. Он бросил пить, вынул из шкафа помятый галстук, стал аккуратно бриться. Франческа была бы довольна, но она напрасно ждала его — после службы Брэдли шёл к дому со львами и, как часовой, нёс караул до утра. Страсть, захватившая его, была преступной, но он ничего не мог сделать. Он чувствовал себя мухой на клейкой бумаге, которая, взлетев, оставляет на ней свои лапки. По служебным каналам он выяснил, что особняк принадлежит знатной, обнищавшей в войну семье, которая сотрудничала с прежним режимом. А по обрывкам разговоров, доносившихся из окна, догадался, что Рикардо приехал на каникулы. Аристократам он приходился дальним родственником, и его отправили к морю поправлять здоровье.
Каждый день, сгорая от желания, Брэдли в бинокль разглядывал его на пляже. Безумие продолжалось две недели. На третью Рикардо уехал, а Брэдли — не в силах вынести опустевший для него город — подал рапорт.
Его перевели в Рим. Брэдли нечего было оставлять в Римини. После офицерской попойки он собрал чемодан и в одиночестве сел на поезд.
С Франческой он не попрощался.
Прошло два года. В столице Брэдли поселился на виа Клаудиа, рядом с Колизеем, и, дожидаясь отставки, вёл привычную жизнь. Перемена места совершенно его излечила, он обрёл прежнюю уверенность, захватившая его страсть стала забываться. Он опять коротал ночи за покером и пил не больше обычного. Квартиру ему сняли небольшую, душную, и вечерами он любил прогуляться по набережной, сдвинув набок пилотку, приветствовал американские патрули. Как-то он зашёл в полутёмный подвальчик — в послевоенном городе это была единственная лавка, где продавали «гаванны». Ими торговал солдат-кубинец, улыбчивый, всегда готовый к разговору, и Брэдли нравилось задерживаться у прилавка.
— Арчибальд?
Франческа выбирала платье. Да, она уже полгода в Риме, переехала сразу после замужества. «Ты же меня бросил… — блеснули в темноте глаза. — Что мне оставалось?»
Взяв такси, Брэдли повёз её на квартиру.
Они стали встречаться, всё пошло, как в Римини.
Франческа приезжала днём, когда делала покупки, а он отпрашивался со службы. Про мужа она не рассказывала, и Брэдли был ей благодарен.
— Ты молчаливый, — говорила Франческа. — Не то, что наши…
— Зато у вас горячие женщины.
— Под солнцем женщины цветут, а мужчины высыхают… Ты меня больше не бросишь?
От смущения Брэдли обнимал её крепче:
— Ты мне как дочь…
— Хороша дочь…
И опять летели недели привычного, сытого удовольствия. «А почему ты не спросишь о нём?» — не удержалась раз Франческа. Ей захотелось похвастаться, оправдаться за дырявое корыто матери, убожество отца, за ораву грязных сорванцов, которые были теперь далеко. Но видя, как Брэдли скривился, прикрыла ладонью рот.
И всё же осталась довольна: ревнует — значит любит. Но Брэдли не ревновал. Просто он вспомнил, как после развода бывшая супруга выскочила замуж за его приятеля.
«И эта предаст…» — устав от ласк, проваливался он в сон.
А однажды Франческа пришла из фотоателье. Из сумочки торчали карточки семейных обедов, и Брэдли решил, что это неспроста. «Готова выпячивать замужество даже перед любовником…» — брезгливо подумал он. Но решил быть снисходительным. А взяв фото — остолбенел. Рядом с Франческой сидел Рикардо. Он почти не повзрослел — всё тот же застенчивый взгляд, гладкая, нежная кожа.
— Правда, миленький? — заглянула через плечо Франческа.
Брэдли промолчал.
— Но — мальчик.
Она подставила шею для поцелуя.
А Брэдли готов был её убить.
— Так это он и есть… — приблизив карточку, произнёс он с нарочитой медлительностью. — И как его зовут?
— Рикардо.
— Красивое имя…
С этого дня кошмар возобновился. Брэдли жил, как в лихорадке, строя ночами планы, один безумнее другого. Но страсть делает расчётливым. С животной изворотливостью он добился, чтобы Франческа представила его мужу.
— Зачем тебе? — удивилась она.
— Ради безопасности, — с показной заботливостью пояснил он. — Сможем видеться открыто…
Теперь они часто обсуждали Рикардо. И это доставляло Брэдли тайное удовольствие.
— У него пушок на губах, — замечал он.
— Это молоко! — смеялась Франческа. — Маменькин сынок…
Брэдли понимал, что Франческу выдали с торопливой поспешностью, как это часто бывает среди бедняков, пока она не подурнела, превратившись в толстуху-мать.
— А если бы ты выбирала? — как-то спросил он не к месту.
Но она поняла:
— Я бы выбрала тебя.
Она полагала, что льстит ему. А на самом деле причинила боль. Ему стало жаль Рикардо.
Теперь Брэдли зачастил к ним домой, рассказывая о войне, вспоминал, как вёл звено в атаку на Нюрнберг, как уходил от немецких зениток, объясняя жестами, как закладывает уши, когда самолёт взмывает в небо. Когда хотел, он умел произвести впечатление. Приходил Брэдли в штатском, опасаясь, что в нём узнают того развязного янки, который пялится в трамваях на мальчиков.
А однажды он пригласил Рикардо на охоту. Была весна, сезон ещё не начался, но власти смотрели сквозь пальцы, когда речь шла об американцах. Брэдли взял в части армейский джип, и за полдня они промчались сотню миль. Им повезло, в лесу они подстрелили несколько зайцев, и Брэдли, разведя костер, тут же зажарил мясо, рассказывая, как его готовят индейцы. Рикардо был без ума от этого сильного, большого мужчины, которому было не стыдно признаться, что в школе его дразнили неженкой. Он жаловался, что вырос с тётками, считавшими каждую копейку, в то время как дети коммерсантов могли себе позволить всё.
И всё же он гордился своей кровью.
А Брэдли едва справлялся с собой.
Вечер был жаркий, и на обратном пути, когда джип проезжал через мост, Брэдли затормозил, предложив искупаться. Когда Рикардо вылез из воды, долго вытирал его мокрые плечи, покрывшиеся мурашками, а потом, завернув в полотенце, неожиданно притянул к себе. Рикардо точно ждал этого и не сопротивлялся.
«Какие же они всё-таки развратные», — успел подумать Брэдли, прежде чем потерял голову.
Вначале он испугался случившегося, но потом успокоился. Если история всплывёт, власти и на этот раз закроют глаза. К тому же семья поднимать шум не станет — ей хватает пособничества прошлому режиму.
«Грех остался в Штатах, — думал он, в пыльной одежде развалившись на кровати. — Здесь так принято…» Он вспомнил Франческу, женщин из бедных кварталов, отдававшихся за пачку табака для мужа, который дожидался за углом, и подумал, что распутство проникает в кровь вместе с солнцем. Его мучила совесть, и всё же он чувствовал себя победителем. Он пришёл в чужую страну и взял, что хотел. Разве не за этим ходили к варварам римляне? И не он виноват, что они превратились в трусливых койотов.
