– Ни для меня, тем менее, – ответил Санчо, – потому что больше четырехсот мавров так дубили мою кожу, что в сравнении с этим молотьба дубинками просто благодать. Ну, скажите мне, господин, как можете вы называть редким и прекрасным такое приключение, из которого мы выходим в таком виде. Еще вашей милости беда не так велика, потому что вы хоть держали в объятиях эту несравненную красоту; о которой вы говорите; но я то, Господи Боже мой! я что приобрел кроме здоровеннейших тумаков, какие только можно получить в жизни? Горе мне и родившей меня в свет матери! я не рыцарь и не думаю никогда им сделаться, а между тем большая доля во всех неприятностях попадает мне.
– Как! – воскликнул Дон-Кихот, – тебя тоже колотили?
– Проклятие моему роду! – вскричал Санчо, – что же я вам и говорю-то?
– Не огорчайся, мой друг, – сказал Дон-Кихот, – я сейчас приготовлю драгоценный бальзам, и он исцелит вас в одно мгновение ока.
В эту минуту полицейский святой германдады появился с зажженным ночником, чтобы посмотреть на человека, которого он счел за мертвого. Когда Санчо увидел входящим человека довольно противной наружности, в рубашке, с головой, обвернутой черным платком, и с ночником в руке, он спросил своего господина:
– Господин, не очарованный ли это мавр, вернувшийся для того, чтобы снова разгладить нам спины, если только у него еще не уходились руки и ноги?
– Нет, – ответил Дон-Кихот, – это не мавр, потому что очарованные не дают себя видеть.
– Ну, если они не дают себя видеть, то порядком дают себя чувствовать, – сказал Санчо; – если вы сами не убедились, так можете получить много сведений относительно этого от моих плечей.
– Мои могли бы тоже кое-что порассказать, – ответил Дон-Кихот, – но этого указания еще недостаточно для предположения, что тот, кого мы видим, – очарованный мавр. Полицейский приблизился и остановился, когда нашел их там спокойно разговаривающими; впрочем, Дон-Кихот все еще лежал с разинутым ртом, потеряв способность двигаться, благодаря полученным ударам и облеплявшим его пластырям. Полицейский подошел к нему.
– Ну, – сказал он, – как себя чувствуешь, приятель?
– Я говорил бы повежливее, – заметил Дон-Кихот, – если бы был на вашем месте. Разве в этой стране принято говорить так с странствующими рыцарями, грубый невежа вы!
Полицейский, встретив подобное возражение от человека такого печального вида, был взбешен его заносчивостью и, замахнувшись ночником, бывшим у него в руках, бросил его со всем маслом в голову Дон-Кихота, так что едва не расколол ему черепа; а затем он удалился, оставив опять все помещение в темноте.
– Ну, теперь нет сомнения, господин, – сказал Санчо Панса, – что это – очарованный мавр, который бережет сокровище для других, для вас же приберегает только удары кулаком да ночником.
– Должно быть, что так, – ответил Дон-Кихот, – но не следует обращать внимания на эти волшебства и еще менее того сердиться и досадовать на них; ведь это невидимые или фантастические существа, и, сколько бы мы их не искали, все равно не нашли бы никого, кому отомстить. Подымись, Санчо, если можешь, позови начальника этой крепости и скажи, чтобы он дал мне немного масла, вина, соли и розмарина – я хочу составить свой спасительный бальзам. Право, я думаю, что он мне теперь очень нужен, потому что я теряю много крови из раны, нанесенной мне этим привидением.
Санчо поднялся, ощущая боль до самого мозга костей, и ощупью отправился искать хозяина. Встретив полицейского, подслушивавшего у двери, что будет делать его несчастный противник, он сказал ему:
– Господин, кто бы вы ни были, будьте добры, сделайте милость, дайте нам немного розмарина, масла, вина и соли, это нам нужно для того, чтобы полечить лучшего из странствующих рыцарей, какие только существуют на земле, он лежит сейчас в постели тяжело раненый мавром, живущим в этом доме.
Услыхав такие слова, полицейский принял Санчо за человека не в полном разуме. Но так как начинало уже рассветать, то он отворил дверь и, позвав хозяина, рассказал ему, чего желает этот простак. Хозяин снабдил Санчо всем желаемым, и тот поспешил все отнести Дон-Кихоту, который, обхватив голову обеими руками, жаловался на сильную боль от удара ночником, не причинившего, впрочем, никакого другого повреждения, кроме двух вскочивших на лбу довольно больших шишек; то же, что рыцарь принимал за кровь, было простым потом, вызванным усталостью и треволнениями последней бури. Дон-Кихот взял все принесенные вещества, смешал их вместе и довольно долго кипятил всю смесь на огне до тех пор, пока ему не показалось, что его лекарство готово. Он попросил тогда бутылку, чтобы вылить в нее жидкость, но так как бутылки не оказалось во всем постоялом дворе, то он решил довольствоваться жестянкой из-под масла, которую ему любезно подарил хозяин. Затем он прочитал над жестянкой раз восемьдесят слишком Pater mater, столько же Ave Maria, Salve и Credo, с каждым словом крестя свое лекарство. При этой церемонии присутствовали Санчо, хозяин и полицейский, погонщик же в это время спокойно занимался уходом за своими мулами.
Совершив все это, Дон-Кихот решил немедленно же испытать на себе силу столь драгоценного, по его мнению, бальзама и, потому, выпил добрую половину всего, что не поместилось в жестянке и осталось в чугунчике. Но едва он кончил пить, как у него поднялась сильная рвота, после которой, наверно, ничего не осталось в его желудке. От напряжения и мучений при тошноте у него появился очень обильный пот; тогда он попросил прикрыть себя потеплее в постели и оставить одного. Его послушались, и он проспал больше четырех часов, после чего, пробудившись и почувствовав свое тело сильно облегченным и исцелившимся от побоев, решил, что он совершенно выздоровел. Такое быстрое исцеление серьезно навело его на мысль, что он нашел бальзам Фьерабраса и, обладая таким лекарством, может без малейшего страха вступать во всякие столкновения и битвы, какие бы опасности они не представляли. Санчо Панса, которому выздоровление его господина тоже показалось чудесным, допросил позволения допить остальную довольно изрядную долю жидкости в чугунчике. Дон-Кихот дал ему это позволение, и Санчо с чувством простодушной веры обхватил чугунчик обеими руками и вылил себе в глотку почти столько же, сколько его господин.
Но желудок у бедного Санчо, должно быть, был не так нежен, как у его господина, и, потому, перед рвотой его столько раз прошибал холодный пот, так сильно мутило, так страшно жгло у него на сердце, что, испытывая столько страданий, он был вполне уверен в близости своего последнего часа, и в своих страшных муках проклинал не только бальзам, но и злодея, предложившего ему такое лекарство. При виде его мучений, Дон-Кихот сказал ему:
– Я полагаю, Санчо, что все твои страдания происходят от того, что ты не посвящен в рыцари, потому что, по моему мнению, эта жидкость не может быть полезна для тех, кто не рыцарь.
– Проклятие на меня и на весь мой род! – вскричал Санчо, – если ваша милость знали это, зачем же вы угостили меня ею.
В эту минуту напиток возымел, наконец, действие, и бедный оруженосец начал опрастываться через оба природные канала с такою стремительностью, что рогожа, на которой он почивал, и покрывавшее его холщевое одеяло сделались навсегда негодными к употреблению. В тоже время он так сильно потел и мучился такими припадками и конвульсиями, что не только он сам, но и все присутствовавшие не сомневались в близости его кончины. Припадки и опасное положение длились у него около двух часов, и, когда они миновали, бедный оруженосец не только не испытал облегчения, как его господин, но, напротив, чувствовал себя так сильно утомленным и изломанным, что не мог держаться на ногах.
Но Дон-Кихот, убежденный в своем полном выздоровлении и чувствовавший себя даже бодрее, чем когда либо, решил немедленно же отправиться в путь на поиски приключений. В безграничном доверии, питаемом им отныне к своему бальзаму, он смотрел за то время, которое он промешкал в этом месте, как на потерянное для мира и для угнетенных, ожидавших его помощи. Поэтому, сгорая нетерпением, он сам оседлал Россинанта и осла и помог Санчо одеться и вскарабкаться на своего осла. Потом он сел верхом на коня, проехал в угол двора и взял стоявшую там пику сторожа, которою он решил заменить копье. Все находившиеся на постоялом дворе (более двадцати человек) смотрели на него; в числе их была также и хозяйская дочь, с которой он, с своей стороны, тоже не сводил глаз, испуская по временам вздохи, с мучением вырывавшиеся, казалось, из глубины его внутренностей, впрочем, присутствовавшие объясняли эти вздохи иначе, предполагая, что он испытывает сильную боль; в особенности, так думали те, кто видел его накануне намазанным и облепленным пластырями.
Когда они оба, рыцарь и оруженосец, уселись верхом, Дон-Кихот, остановившись у дверей, позвал хозяина и твердым и важным голосом оказал ему:
