Большевики сдирали съ добровольцевъ кожу, вырѣзывали лампасы во всю длину ногъ отъ ступней до бедеръ, выматывали кишки, ломали кости, скоблили ножами десна, выкалывали шиломъ глаза, вырывали ногти и зубы, живьемъ сжигали и зарывали въ землю.
Добровольцы подвергали жестокимъ избіеніямъ и разстрѣламъ плѣнниковъ-большеви-ковъ.
Обычнымъ зрѣлищемъ являлись своеобразныя гирлянды изъ повѣшенныхъ комиссаровъ на площадяхъ тѣхъ селъ, станицъ и хуторовъ, которые своимъ побѣдоноснымъ шествіемъ проходила Добровольческая армія.
И никого такое зрѣлище не поражало, никого не возмущало.
Наоборотъ, такія рѣшительныя мѣры удовлетворяли накопившуюся въ сердцахъ добровольцевъ месть, горечь, злобу и обиду противъ грабителей, истязателей и убійцъ.
Всѣ находили, что съ такими безпощадными, бѣшеными животными, какими въ дѣйствительности оказались красные носители «свѣтлыхъ» «свободъ», надо поступать именно такъ, а не иначе.
И было добровольцамъ невообразимо тяжко, тяжко физически и морально.
Была не жизнь, не существованіе подъ солнцемъ, а кровавый кошмаръ, зубовный скрежетъ, кромѣшный адъ.
И этотъ адъ усугублялся еще и тѣмъ, что съ того времени, какъ армія ушла изъ Ростова, ее, точно непроиицаемой переборкой, отдѣлили отъ всего свѣта и надъ головой ея плотно захлопнули крышку. Она оказалась разобщенной со всѣми. Міръ жилъ самъ по себѣ, а она сама по себѣ. До нея ни откуда не доходило никакихъ извѣстій.
XXIII.
Но и въ этой юдоли сплошныхъ страданій, лишеній, испытаній, подвиговъ, крови и смерти выпадали и рѣдкіе проблески радости и даже счастія.
Юрочка и всѣ его соратники помнили, какъ на походѣ, уже за Лабой, миновавъ страшнымъ пламенемъ горящіе какіе-то хутора и хуторъ Киселевскій, дня два подрядъ, въ тѣ часы, когда затихали ожесточенные бои и особенно по вечерамъ, откуда-то издалека, точно изъ нездѣшняго подземнаго міра еле-еле улавливались напряженнымъ ухомъ какіе-то безконечно-отдаленные звуки, похожіе на тяжкое, съ великой натугой, страдальческое дыханіе огромныхъ, невиданныхъ чудовищъ, а въ сумеркахъ на необозримомъ степномъ горизонтѣ гдѣ-то далеко-далеко, словно разверзались тяжелыя вѣжды, вспыхивали короткими, грозящими зарницами невидимыя, огромныя очи и мгновенно снова смыкались.
Не подлежало сомнѣнію, что гдѣ-то далеко шли большіе артиллерійскіе бои.
Старые, опытные офицеры по часовымъ стрѣлкамъ высчитывали, что бои идутъ въ 45-50-ти верстахъ, не ближе.
Всѣ были крайне заинтригованы, всѣ ломали головы надъ вопросомъ, что это значило?
Скоро среди добровольцевъ пронеслась кѣмъ-то пущенная догадка, что это пробивается къ нимъ на соединеніе Кубанская армія Эрдели.
Въ рядахъ измученныхъ, истекавшихъ кровью добровольцевъ, непроницаемымъ желѣзнымъ кольцомъ цѣлый мѣсяцъ отдѣленныхъ отъ всего міра, пробудились надежды на скорую помощь.
Однако они боялись вѣрить во что-либо доброе.
Снова безпрерывные длинные переходы, не умолкающее бои, кровавый кошмаръ и адъ. Останавливались только для того, чтобы оружіемъ пробивать кровавую дорогу, шли для того, чтобы преслѣдовать облѣпившаго со всѣхъ сторонъ врага. Бой горѣлъ, не умолкая и съ фронта, и съ фланговъ, и съ тыла. Бой на остановкахъ, бой на походѣ.
Съ тяжелыми боями, отбивая у врага каждый шагъ и переправу черезъ рѣку Лабу, оставили добровольцы станицу Некрасовскую.
За Лабой потянулись сплошь мужицкія поселенія.
При приближеніи добровольцевъ жители бросали свои дома и поголовно разбѣгались.
Бои подъ какими-то горящими хуторами, бои подъ Киселевскимъ хуторомъ, въ самомъ хуторѣ и за хуторомъ.
9-го марта Добровольческая армія съ боемъ ночью заняла большой мужицкій Филипповскій хуторъ, разселившійся по обоимъ берегамъ рѣчки Пшеха или Бѣлой.
Въ хуторѣ не осталось ни одного человѣка изъ мѣстныхъ жителей.
Злыя кубанскія собаки надрывались отъ лая; на улицахъ и базахъ ревѣли бродившіе волы, мычали коровы и телята; носились и ржали лошади, хрюкали свиньи; въ дворахъ безпокойно гоготали гуси, тревожно покрякивали утки, даже куры, привыкшія засыпать съ заходомъ солнца, не попавъ своевременно въ курятники на свои нашести, хлопали крыльями, взлетая на заборы и громко, испуганно кудахтали.
Отдѣленіе партизанъ, въ которомъ съ своими друзьями-чернецовцами служилъ Юрочка, помѣстилось въ одномъ, отведенномъ для него, дворѣ.
Партизаны съ ранняго утра до поздней ночи проведшіе въ бою, не видавшіе ни корки хлѣба, измученные и голодные, вошли въ избу.
Въ ней оказалось жарко натоплено.
Въ печкѣ, занимавшей добрую половину хаты, еще тлѣли дрова, передъ деревянной широкой кроватью на скамьѣ въ круглой квашнѣ, накрытой толстымъ рядномъ, пучилось тѣсто, готовое вотъ-вотъ перелиться черезъ край.
Видимо, хозяева только-что сбѣжали.
При жизни Корнилова мародерство въ Добровольческой арміи пресѣкалось безпощадно — сурово.
За все, взятое у жителей, платилось полнымъ рублемъ.
Такъ практиковалось во всѣхъ казачьихъ хуторахъ и станицахъ.
Въ мужицкихъ, сплошь большевистскихъ селахъ, изъ которыхъ населеніе при приближеніи добровольцевъ поголовно разбѣгалось, платить было некому, а потому фуражъ и съѣстное разрѣшалось брать даромъ.
Отдѣленный Волошиновъ, поставивъ въ углу задней половины хаты ружье и сбросивъ на лавку патронную сумку, крикнулъ:
— Кирѣевъ, Юра, пойдемъ! А ты, Матвѣевъ и ты, Кастрюковъ, принесите дровъ или хоть кизекъ, чего найдете, — вонъ хоть изъ забора кольевъ наломайте и подбросьте въ печку. А ты, Андрюша, — обратился онъ къ 14-ти-лѣтнему черноглазому партизану-кадету, — смотри, чтобы печка не потухла. Да поищите, господа, чего-нибудь поѣсть. Хлѣба бы... Животъ подвело съ голода.
Волошиновъ и Юрочка вышли изъ хаты.
— Идемъ на охоту, — сказалъ Волошиновъ. — Тутъ, я видѣлъ, куры по заборамъ летаютъ и утки крякаютъ... Да вотъ онѣ.
Въ одномъ углу двора, у запертой дверки плетневаго, обмазаннаго толстымъ слоемъ глины, клѣтушка, сбилась въ тѣсную кучку стайка утокъ.
Птицы, тревожно покрякивая, налѣзали другъ на друга и подобно игрушечнымъ лодочкамъ на зыбкой водѣ, колыхались на своихъ кривыхъ лапкахъ, обезпокоенныя тѣмъ, что на ихъ дотолѣ мирномъ и тихомъ дворѣ появилось столько чужихъ людей, поднявшихъ непривычную, шумливую сумятицу и что передъ ними не открыли дверку ихъ клѣтушка.
Особенно надрывался кряканіемъ и сипѣніемъ бѣлогорлистый, свѣтлогрудый, толстый селезень, точно онъ охрипъ отъ перепуга и простуды.
— Ну-ка, Юра, лови! — сказалъ Волошиновъ.
— Идетъ!
Юрочка поправилъ на головѣ папаху и оба, пригнувшись, широко раскорячивъ ноги и растопыривъ руки, нагнали и прижали испуганную стайку къ самому углу между клѣтью и заборомъ.
Они поймали по цѣлой парѣ во все горло крякавшихъ и бившихся въ ихъ рукахъ птицъ.
Стайка, затопотавъ по землѣ лапками, взмахивая крыльями, съ громкимъ кряканіемъ бросилась вразсыпную по двору.
У Юрочки оказался прижатымъ къ груди и толстый, матерой селезень.
Онъ, вытянувъ длинную шею, отчаянно сипѣлъ и бился однимъ свободнымъ крыломъ.
— Пусти его, Юра. Жаль. Онъ такой хорошій, на племя пригодится, — дѣловито замѣтилъ Волошиновъ. — Вмѣсто него поймаемъ курицу.
— И то вѣрно.
И Юрочка, пригнувшись къ землѣ, прижавъ къ себѣ одной рукой широко раскрывшую плоскій клювъ и неумолкаемо крякающую утку, осторожно выпустилъ селезня.
— Ну, ступай, красавецъ, живи. Не пробилъ еще твой часъ! — промолвилъ Юрочка.
Селезень сложилъ крылья и торопливымъ, перевалистымъ бѣгомъ, звонко шлепая лапками по влажной землѣ, продолжая испуганно сипѣть и опасливо поворачивая въ стороны головкой на вытянутой шейкѣ, побѣжалъ къ серединѣ двора, гдѣ сбилась въ кучку встревоженная, громко крякающая стайка.
Матвѣевъ и Андрюша откуда-то достали яицъ, сала, пшена и молока, Кастрюковъ принесъ, держа подъ мышками, два большихъ, круглыхъ каравая бѣлаго хлѣба и торжественно положилъ ихъ на столъ подъ образами во второй половинѣ хаты.
Волошиновъ дотронулся рукой до хлѣба. — Это откуда? Да еще горячій!... — воскликнулъ онъ съ радостно засверкавшими голодными глазами. — Спартизанили...— отвѣтилъ Кастрюковъ, ухмыляясь широкимъ ртомъ. — Все обшарили и на потолкѣ, и въ погребѣ, и въ амбарахъ.
— Пироги[6] дали наши изъ второго взвода. Они тутъ рядомъ, — сказалъ Андрюша. — Тамъ, страсть, сколько пироговъ напекли хозяева да забрать съ собой не успѣли. Юноши, какъ голодные волки сразу набросились и по кускамъ расхватали цѣлый каравай, стремясь хоть немного и поскорѣе утолить мучительный голодъ. Черезъ широкое устье печи въ передней половинѣ хаты виднѣлось разгорѣвшееся пламя. Дрова весело потрескивали, выбрасывая мгновенно погасавшія искры. Началась стряпня. Отдѣленными кухмистерами, по опредѣлившимуся на походѣ обычаю, были Волошиновъ и Юрочка, Андрюша топилъ печку, Дукмасовъ, Матвѣевъ и Кастрюковъ сняли шинели и засучивъ рукава своихъ рваныхъ рубашекъ, ощипывали и разнимали на части зарѣзанныхъ утокъ и куръ, остальные таскали дрова и воду. Часа черезъ полтора — два все отдѣленіе, поперемѣнно обмывшись въ дворѣ студеной водой у колодца съ журавлемъ, насыщалось вкусной, жирной похлебкой изъ птицъ и яичницей съ саломъ, запивая молокомъ. — Ну и поѣли... Вотъ поѣли! Давно такъ не ѣли! — лѣнивымъ, пѣвучимъ голосомъ проговорилъ Кастрюковъ, у котораго отъ усталости и сытости падали и смежались отяжелѣвшія вѣки. Всѣ были такъ утомлены и сыты, что всякому было тяжело даже языкомъ пошевелить. Послѣ ужина партизаны, каждый подложивъ подъ голову патронный мѣшокъ и завернувшись въ свои шинели и полушубки, заснули мертвымъ сномъ на кроватяхъ, на скамьяхъ и на полу. Юрочка, Волошиновъ и Андрюша, захвативъ свои мѣшки и ружья, ушли на ночевку въ крытый сѣновалъ, такъ какъ въ натопленной хатѣ было душно и тѣсно. Ночь была тихая и свѣтлая. Половинчатая луна на чистомъ звѣздномъ небѣ повисла надъ самыми хуторскими крышами и обливала землю красноватымъ свѣтомъ. Нагрѣтая земля излучала теперь поглащенную за день теплоту; въ млѣющемъ покоѣ неподвижно стояли голыя деревья молодого вишневаго сада, черезъ который проходили юноши. Вечерняя суматоха съ ея шумомъ и гамомъ улеглась. На улицахъ ни души. Только въ дворахь лежали и стояли, пережевывая кормъ, усталыя добровольческія лошади, по временамъ шумно вздыхая и ударяя копытами объ упругую землю. Юноши едва передвигали ногами. — Хоть бы удалось поспать... не разбудили бы ночью по тревогѣ... — угасающимъ голосомъ промолвилъ Юрочка, ткнувшись лицомъ въ сѣно и мгновенно уснулъ, какъ убитый. Волошиновъ и Андрюша, повалившись на свое случайное мягкое ложе, по примѣру своего товарища тотчасъ же захрапѣли. Хуторъ спалъ. Воцарилась чуткая тишина. Только изрѣдка за околицей вдругъ прорѣжетъ эту торжественную тишину одиночный выстрѣлъ, протяжнымъ эхомъ зашумитъ, застонетъ и растеряется въ безбрежной степи. И опять тихо.
