Единственной подходящей фотографией, обнаруженной Грачиком в делах завкома, был снимок, сделанный во время маевки: на нем виднелся Круминьш, идущий бок о бок с Луизой. Рассматривая этот снимок в лупу, Грачик должен был прийти к выводу, что костюм, надетый Круминьшем в день маевки, - тот самый, в котором он виден на снимке Шумана.
Размышляя об этом, Грачик вошел в комнату Силса, когда приехал ее осмотреть.
- Вероятно, это был лучший костюм вашего друга? - спросил Грачик Силса, показывая ему снимок Шумана.
- Именно лучший. Нам выдали эти костюмы, когда освободили из-под ареста.
Грачик смерил взглядом костюм, аккуратно повешенный в нише.
- Тот самый? - спросил он.
К его изумлению Силс ответил:
- Именно.
- Как?! Разве в день исчезновения на Круминьше был другой костюм?
- Именно: как вернулся с комбината, так в рабочем платье и ушел.
Это значило, что в момент ухода Круминьш не мог быть сфотографирован в том костюме, в котором был изображен на фотографии. И второе обстоятельство: весь абрис фигуры Круминьша, его поза, движение на обеих лежавших перед Грачиком фотографиях, сделанных во время маевки и при "аресте", были сходны во всех подробностях. Даже тени на лице и на платье лежали одинаково. Теперь для утверждения поддельности фотографии, полученной от отца Шумана, Грачику не нужна была и экспертиза.
21. СНОВА ОТЕЦ ШУМАН
Глядя на сидящего перед ним краснолицего человека, со щеками, отвисшими, как на старинных портретах купцов, Грачик думал о том, сколь мало подходит служителю бога неприветливый взгляд холодных серых глаз, пытливо вглядывающихся в собеседника из-под насупленных седоватых бровей. Священник не отличался разговорчивостью. Каждое слово приходилось из него вытягивать. Самой длинной тирадой, которую услышал от него Грачик, была характеристика Круминьша. Священник произнес ее поучительным тоном:
- Я не отношу покойного Круминьша к морально устойчивым субъектам. Это доказано его самоубийством. Церковь сурово осуждает подобный акт. Круминьш одинаково виновен перед нами и перед богом.
Грачик не мешал ему. Гораздо полезнее, чтобы спрашиваемый не был настороже и как можно меньше следил за собой. А в данном случае это было особенно важно: очевидно, Шуман не был простаком.
- Меня нисколько не удивил оборот, какой приняло дело, - продолжал священник. - Рано или поздно Круминьш должен был быть арестован: к этому вели его политические взгляды.
- Вы считаете, что его раскаяние в преступлении против народа не искренне?
- Со стороны священника было бы нескромностью дать вам прямой ответ на этот вопрос, - уклончиво ответил Шуман. - Однако могу сказать: мне, как лояльному советскому человеку, было неприятно общение с этим субъектом... Я видел тернистость пути, по которому он шел, и не мог предостеречь его.
- Почему же?
- Мы строжайше воздерживаемся от вмешательства в политику.
- В данном случае было бы полезней предостеречь самого Круминьша и предупредить его друзей, - возразил Грачик.
- Я не имел права это сделать.
- А разве сан не обязывает вас наставить любого заблуждающегося? Даже если рассудить с ваших узких позиций священника: разве вы не должны были сделать попытку спасти Круминьша, если видели, что он идет к тому, чтобы наложить на себя руки?.. Вы, как священнослужитель? Не говоря уже о вас как гражданине!.. Ведь как ловец душ (кажется, так Иисус называл своих последователей-рыбарей) могли уловить в сети католицизма и душу протестанта Круминьша... Разве не так?
Не поднимая глаз, Шуман негромко ответил: все шло путями предопределенными провидением. Не нам вмешиваться!
- Ну, не будем впутывать провидение в наши дела. Хотя на этот раз даже его вмешательство говорило бы в пользу моих доводов. Вам ли забыть, как строго римская церковь осуждает грех самоубийства? И, наконец... - тут Грачик не смог скрыть улыбки, - вы должны помнить одно из стариннейших изданий папской канцелярии, именуемое "Taxae Sacrae Paenitenciariae Apostolicae"3. На основании этих "такс" вы имели возможность получить с Круминьша, в случае его обращения, неплохую лепту в пользу своего ветхого храма. Попытка самоубийства, наверно, расценена там не так уж низко. Во всяком случае не ниже, чем стоят фотографии костела.
Шуман поднял взгляд на Грачика, и тот прочел в нем такую неприязнь, что улыбка сразу исчезла с его лица.
- Святой престол никогда не издавал никаких такс за отпущение грехов, - сердито проговорил священник, - это апокрифы.
- Наука говорит другое, - спокойно возразил Грачик. - И если бы это составляло тему нашей сегодняшней беседы, я наверняка доказал бы вам подлинность Инкунабул, содержащих полные таксы на индульгенции. В числе их я нашел бы и параграф, по которому вы, как убийца Круминьша... - при этих словах Шуман побагровел и отпрянул от стола Грачика. Но Грачик, делая вид, будто не замечает этого, твердо продолжал: - Я имею в виду ваше моральное соучастие... По папской таксе вы, чтобы очистить свою совесть, уплатили бы теперь сами целых два дуката вместо того, чтобы получить кое-что с упущенного прозелита.
- Оставим эту тему, - глухо проговорил Шуман. - Не к лицу мне спорить о таких вещах с...
- С безбожником? - договорил Грачик за умолкнувшего священника. - Ну что же, вернемся к сути дела, хотя вы и могли бы спасти Круминьша.
- Не нам с нашими слабыми силами разрушать то, что уготовано свыше. Однажды встав на путь преступления против своей страны, Круминьш не мот с него сойти. Не совершив диверсии, какая была ему вменена в обязанность, он все же пришел к преступлению: убил милиционера, выполнявшего свой долг.
- Вы полагаете, что и это было предопределено свыше?
- Поскольку это логически завершало жизненный путь Круминьша.
- А путь того, убитого им?
- Было делом господа бога решать его судьбу, - уклончиво ответил Шуман.
Грачик решил, что пора, как бы невзначай, спросить о том главном, ради чего пригласил священника.
- Дайте мне адрес фотографа, сделавшего снимок Круминьша на фоне храма.
Лицо отца Шумана отразило усилие памяти. Подумав, он сказал:
- Бессилен помочь вам. Целый ряд рижских фотографов присылал мне свои снимки, желая получить заказ. Адреса тех, кто дал снимки, пригодные для размножения, разумеется, записаны в книгах церкви, потому что им пришлось платить. А эта фотография относится к числу забракованных.
- И вы за нее не платили? - быстро спросил Грачик.
- Как за брак, мы... - начал было Шуман и вдруг осекся: он вспомнил о взятых у Грачика пятидесяти рублях. Но Грачик сделал вид, будто не заметил смущения Шумана. А тот пожал плечами и сказал: - Мне хотелось бы вам помочь. Я запишу вам несколько адресов, но... - впервые Грачик увидел на лице собеседника нечто вроде улыбки смущения. - Вы не рассердитесь, если я кого-нибудь забуду?
- Ничего, ничего, - с напускной беспечностью ответил Грачик. - Это, в сущности, не имеет значения. - И видя, что Шуман намеревается записывать адреса, сказал: - Право, не трудитесь. Не стоит.
Грачик понял: в числе фотографов, которых "вспомнит" Шуман, именно того-то, кто нужен Грачику, и не будет.
Беседа закончилась в непринужденном тоне, и предметом ее не были больше обстоятельства жизни и смерти Круминьша. Тем не менее в каждом новом слове священника, в каждом его взгляде и движении Грачику чудилось подтверждение: перед ним - если не сам автор фальсифицированного снимка "ареста", то человек, хорошо знающий происхождение этой фотографии. Но Грачик не хотел проявлять настойчивости, чтобы не заставить Шумана насторожиться. Грачику теперь больше всего хотелось взглянуть на усадьбу священника. Грачик сделал было попытку напроситься на приглашение Шумана, но тот был, по-видимому, мало понятлив или намеренно не понял намека: он не выразил желания видеть Грачика у себя. С каждой минутой крепла уверенность Грачика в причастности Шумана к убийству Круминьша. Эта уверенность и помешала Грачику пожать на прощанье руку гостя. Плохо он справлялся с чувством брезгливости, а ведь еще совсем недавно убеждал себя в том, что...
22. ВСТРЕЧА В АЛУКСНЕ
Тот, кому приходилось подъезжать с северо-востока к Алуксне, не забудет впечатления, производимого на путника дорогой, вьющейся вековым бором от самого поворота с Рижско-Псковского шоссе. Очарование этого лесного участка при приближении к городу Алуксне сменяется новым, не менее прекрасным видом: слева от дороги открывается озеро. Его простор, окаймленный лиственными лесами, умиротворяюще действует на путешественника. Усталость исчезает, забываются любые неудобства пути. Озеро прекрасно на утренней заре, когда пронизанный лучами восходящего солнца розоватый туман растекается над камышами, шуршащими от дуновения легкого ветра. Озеро ослепительно красиво среди дня, когда его беспредельная гладь залита ярким солнцем. Но великолепнее всего оно вечером. Под косыми лучами солнца длинные тени деревьев ложатся поперек камышей и, ломаясь на легкой озерной ряби, тянутся и тянутся по воде, как многоглавые и многолапые драконы. В предночной час дальний от дороги берег озера представляется путешественнику сперва светло-желтым, потом золотым и, наконец, загорается алым. Едва ли кто может пройти этот кусок дороги, не остановившись и не полюбовавшись открывающимся видом. Вдали путник увидит северную оконечность острова. Там высятся пока еще невидимые с дороги развалины старинного шведского замка, некогда взятого штурмом молодых петровских полков. Кстати говоря, на этом острове, как гласит легенда, жила в услужении у местного пастора Глюка стряпухой и прачкой Катарина Скавронская, которую Петр Первый сделал императрицей всероссийской. Это обстоятельство, к удивлению свежего человека, является предметом гордости не только каких-нибудь ископаемых старушек, а всех горожан Алуксне, до руководителей местного исполкома включительно. Если новичок-маловер вздумает усомниться в основательности этой гордости, а то еще, чего доброго, и в правдивости легенды, он наткнется на единодушное сопротивление алуксненцев. Они дружно вступятся за свои достопримечательности: озеро, остров и развалины замка, приобретающие в их глазах особую ценность вышеупомянутым обстоятельством из жизни пасторской стряпухи Катарины.
