Она повернулась к нему спиной.
- До чего же ты глуп, мой мальчик!
Кристоф, смеясь, обнял ее. Он был в приподнятом настроении: с прогулки он принес чудесную музыкальную тему и теперь слышал, как она плещется в нем, точно рыба в воде. Он был голоден, как волк, и решил, прежде чем идти в замок, пообедать. После обеда Луиза занялась его туалетом, потому что он опять начал поддразнивать ее: уверял, что хорош и так, в старом костюме и запыленных башмаках. Тем не менее он переоделся и почистил обувь, свистя, как дрозд, и подражая всем инструментам оркестра по очереди. Когда он был готов, мать подвергла его осмотру и с важным видом перевязала ему галстук. Он, сверх обыкновения, терпеливо ждал, пока она кончит, ибо был доволен собой, что тоже случалось не часто. Уходя, Кристоф сказал Луизе, что собирается похитить принцессу Аделаиду - дочь великого герцога, хорошенькую женщину, супругу захудалого немецкого принца, приехавшую погостить месяца на полтора к своим родителям. Когда Кристоф был маленьким, она выказывала ему расположение, и он питал к ней слабость. Луиза уверяла, что Кристоф ею увлечен, и он, дурачась, прикидывался влюбленным.
Кристоф шел не спеша, останавливался поглазеть на витрины магазинов или погладить собаку, которая грелась на солнцепеке и зевала, наслаждаясь, как и он, бездельем. Он перепрыгнул через низкую ограду и очутился на площади перед замком. Это был обширный и пустынный четырехугольник с домами по краям, украшенный бездействовавшими фонтанами и двумя симметрично расположенными на припеке цветниками, которые разделяла ровная, точно пробор, аллея, аккуратно расчищенная, посыпанная песком и обсаженная померанцевыми деревьями в кадках; посредине высилась бронзовая статуя какого-то герцога в костюме времен Луи-Филиппа, с аллегорическими добродетелями по углам цоколя. Скамейки были пусты, если не считать одинокой фигуры уснувшего над газетой человека. Дремали у решетки замка никому не нужные часовые. Дремали за игрушечными рвами, на насыпи, две пушки, обращенные жерлами к спавшему внизу городу. Глядя на эту картину, Кристоф расхохотался.
Войдя в замок, он даже не позаботился принять официальный вид; он снизошел лишь до того, что перестал напевать; мысли его все еще кружились в веселом танце. В вестибюле он бросил шляпу на стол и непринужденно окликнул старого лакея, которого знал с детских лет (старик служил здесь уже в ту пору, когда Кристоф впервые пришел в замок с дедушкой в день встречи с Гаслером), но лакей, всегда добродушно отвечавший на бесцеремонные шутки Кристофа, на сей раз принял холодно-надменный вид. Кристоф не придал этому значения. В следующей комнате, передней, он встретил одного из чиновников герцогской канцелярии, обычно словоохотливого и не скупившегося на выражения дружеских чувств; к удивлению Кристофа, этот субъект торопливо прошмыгнул мимо, явно уклоняясь от разговора. Но все это были мимолетные впечатления. Кристоф прошел в соседнюю комнату и попросил доложить о себе герцогу.
Он был допущен в герцогские покои. Его высочество только что отобедал и расположился в одной из гостиных. Прислонившись к камину, он курил и разговаривал с гостями, среди которых Кристоф разглядел свою принцессу, тоже с папиросой во рту. Небрежно развалясь в кресле, она что-то громко говорила толпившимся вокруг нее офицерам. Все были очень оживлены, веселы; Кристоф уже на пороге услышал жирный смех герцога. Но смех сразу умолк, как только взгляд его высочества упал на Кристофа. Он что-то проворчал и, двинувшись прямо на него, крикнул:
- А! Это вы? Изволили наконец явиться! Долго еще вы намерены насмехаться надо мной? Вы, сударь, наглец!
Кристоф остолбенел, словно его толкнули в грудь, и не сразу мог разжать челюсти. Он знал за собой лишь одну вину - опоздание, но не могло же оно вызвать такую ярость. Он пролепетал:
- Ваше высочество, что я сделал?
Но герцог не слушал его и запальчиво продолжал:
- Молчать! Я не позволю оскорблять себя всяким бездельникам.
Мертвенно-бледный Кристоф не мог выдавить ни звука из сжатого судорогой горла. Наконец он сделал над собой усилие и крикнул:
- Ваше высочество, вы не имеете права!.. Не имеете права оскорблять меня. Вы даже не сказали, что я сделал...
Герцог обернулся к своему секретарю; тот достал из кармана газету и подал. Озлобление герцога объяснялось не одним лишь желчным характером: винные пары тоже сделали свое дело. Он подошел вплотную к Кристофу и стал сердито размахивать перед самым его носом развернутой и смятой газетой, словно тореадор плащом. Он крикнул:
- Вот она, ваша пачкотня, сударь!.. Вас нужно ткнуть в нее носом?!
Кристоф узнал социалистическую газету.
- Не вижу, что тут плохого, - сказал он.
- Как! Как! - завизжал герцог. - Экая наглость... Писать в этой газете, где гнусные негодяи оскорбляют меня, осыпают мерзкой руганью!..
- Ваше высочество, - сказал Кристоф, - я ее не читал.
- Лжете! - воскликнул герцог.
- Я не желаю слушать обвинений во лжи, - ответил Кристоф. - Я ее не читал, я интересуюсь только музыкой. И, кроме того, я имею право писать, где хочу.
- Никаких у вас нет прав, кроме одного: молчать! Я был слишком добр к вам. Я изливал на вас слишком много благодеяний, на вас и ваше семейство... А у меня были тысячи причин расстаться с вами после всего, что учинили вы и ваш отец... Впредь я запрещаю вам писать в газете, которая мне враждебна. И вообще раз и навсегда запрещаю вам писать что бы то ни было без моего разрешения. Я сыт по горло вашей музыкальной полемикой. И не позволю человеку, состоящему под моим покровительством, ополчаться на все, что дорого людям со вкусом и сердцем, истинным немцам. Сочиняли бы вы лучше сами хорошую музыку, а уж если это вам не по силам, играли бы гаммы и упражнения. Мне не нужен музыкальный Бебель, который умеет лишь осквернять все, что составляет гордость нации, и сеять смуту в умах. Мы, слава богу, и без ваших поучений знаем, что хорошо и что плохо. Идите же, сударь, и садитесь за рояль, а нас оставьте в покое!
Дородный герцог стоял лицом к лицу с Кристофом, вперив в него презрительный взгляд. Мертвенно-бледный Кристоф пытался что-то произнести; губы его дрожали; он пробормотал:
- Я не раб ваш, я буду говорить, что хочу, буду писать, что хочу...
Он задыхался, он чуть не плакал от стыда и бешенства, ноги у него подкашивались. Дернув локтем, он задел какую-то вещицу, стоявшую рядом на столике, и вещица упала. Он сознавал, что смешон; и в самом деле, послышался смех; бросив взгляд в глубину гостиной, Кристоф увидел, как сквозь туман, принцессу, - она, внимательно наблюдая за этой сценой, обменивалась с соседями иронически сочувственными замечаниями. Что было потом, Кристоф почти не помнил. Герцог кричал. Кристоф силился перекричать его; он сам не знал, что говорит. Секретарь герцога и какой-то чиновник бросились к Кристофу, стараясь унять его, но он оттолкнул их. Крича, он размахивал пепельницей, которую машинально схватил со стола. Он слышал, как секретарь увещевал его:
- Послушайте, отдайте, отдайте!
И, словно чужие, до него доносились его бессвязные выкрики и стук пепельницы, которой он колотил о край столика:
- Вон отсюда! - завопил великий герцог вне себя от ярости. - Вон! Вон! Я вас выгоняю!
Офицеры окружили своего государя, пытаясь его успокоить. Но герцог, побагровев, с вылезавшими из орбит глазами, кричал, чтобы этого негодяя немедленно вышвырнули вон. Кристоф света невзвидел: он чуть было не хватил герцога кулаком по лицу, но его сковал хаос противоречивых чувств - стыд, бешенство, остаток робости и германского законопослушания, вековая почтительность, привычка к угодливости перед государем. Кристоф хотел говорить - и не мог, хотел действовать - и не мог; он ослеп, оглох; он позволил себя вытолкать - и убежал.
Кристоф прошел сквозь строй бесстрастных лакеев, столпившихся у дверей и слышавших от начала до конца всю сцену. Тридцать шагов до выходной двери показались ему долгими, как жизнь. Он шел, а галерея, чудилось ему, все растягивалась. Нет; ей никогда не будет конца!.. Где-то вдали, сквозь стеклянную дверь, виднелся спасительный свет дня... Кристоф, спотыкаясь, спустился с лестницы. Он не замечал, что идет с непокрытой головой; старик швейцар позвал его и подал шляпу. Надо было собрать все силы, чтобы выйти из замка, пройти двор, добрести до дому. У Кристофа зуб на зуб не попадал. Когда он открыл дверь своей квартиры, мать испугалась его вида: его все еще трясло. Кристоф отстранил Луизу, не ответил на ее вопросы. Он поднялся в свою комнату, заперся и лег. Руки у него так дрожали, что ему никак не удавалось раздеться, дыхание спирало, он был весь разбит... Ах, только бы ничего не видеть, не чувствовать, не слышать требований этой жалкой плоти, не бороться против этой омерзительной жизни и упасть, упасть без дыхания, без мысли, не быть, совсем не быть!.. Он с невероятными усилиями сдернул с себя одежду, разроняв ее по полу, затем кинулся на постель и зарылся в нее с головой. В комнате не раздавалось ни звука - слышно было только, как сотрясалась под ним железная кровать.
