Вот они с дервишем забрались внутрь и нагрузили на каждого верблюда столько, сколько он мог снести, а потом распрощались и пошли каждый в свою сторону со своими пятьюдесятью верблюдами. Но вскоре погонщик верблюдов побежал, нагнал дервиша и говорит:
– Ты ведь одинокий человек, на что тебе столько? Тебе это ни к чему, уступи мне десяток твоих верблюдов.
– Хорошо, – говорит дервиш, – пожалуй; то, что ты говоришь, довольно обоснованно.
Отдал он десять верблюдов, и они расстались, и дервиш пошел дальше с сорока верблюдами. Но вскоре погонщик опять догоняет его и начинает хныкать, и канючить, и выпрашивать еще десяток, говоря что верлюдов, нагруженных сокровищами, предовольно для дервиша, потому что живут они, известно, очень скромно и своего хозяйства не ведут, а харчуются где случится, и притом в кредит.
Но этим дело не кончилось. Этот жадный пес возвращался и возвращался, пока не выпросил всех остальных верблюдов, так что вся сотня осталась за ним. Тут только он угомонился, рассыпался в благодарностях и сказал, что не забудет дервиша по гроб жизни и что никто еще никогда не был к нему так милостив и щедр. И вот пожали они друг другу руки на прощанье и опять расстались и пошли каждый своим путем.
Что же вы думаете? Десяти минут не прошло, а погонщика верблюдов опять жадность обуяла. Это была самая подлая гадина во всех семи графствах. Вот он снова пускается в погоню за дервишем. На этот раз он попросил дервиша натереть ему мазью и другой глаз.
– Зачем? – спросил дервиш.
– О, ты сам знаешь, – говорит погонщик.
– Что я знаю? – говорит дервиш.
– Не дурачь меня, – говорит погонщик. – Ты хочешь кое-что утаить от меня и отлично это знаешь. Ты знаешь, я уверен, что если бы ты помазал мне и другой глаз, то я увидал бы гораздо больше сокровищ. Помажь – сделай милость.
А дервиш на это:
– Ничего, – говорит, – я не утаил от тебя. Я тебе скажу, что будет, если я помажу тебе и другой глаз. Ты уже ничего не будешь видеть. Ты останешься слепым до конца дней своих.
Но представьте себе, этот скот не поверил ему. Нет, клянчит себе да клянчит, и хнычет, и скулит, так что, наконец, дервиш открыл свой ящичек и помазал ему глаз, как он хотел. И только он сделал это, тот в ту же минуту стал слеп, как летучая мышь.
Тогда дервиш стал смеяться над ним, и глумиться, и издеваться, и говорит:
– Прощай, слепому нечего делать с сокровищами.
И ушел с сотней верблюдов, и оставил того человека бродить до конца дней его в пустыне нищим и несчастным и всеми покинутым.
Джим сказал, что это было ему уроком.
– Да, – говорит Том, – таким же, как множество других уроков, которые приходится получать людям. Никакого прока от них нет, потому что один и тот же случай не происходит дважды и не может произойти. Когда Бен Сковиль свалился с крыши и сломал себе спину, все говорили, что это ему урок. Какой урок? Как он может им пользоваться? Он больше не может лазить по крышам, и у него нет другой спины, которая бы могла сломаться.
– Все равно, господин Том, опыт всегда поучает. В Святом Писании сказано, что ребенок, который обжигался, боится огня.
– Да, я не отрицаю, что такой случай, который может повториться дважды совершенно одинаково, служит уроком. Таких случаев много, и они воспитывают человека, это и дядя Эбнер всегда говорил; но на один такой случай найдется сорок миллионов других, которые не повторяются дважды одинаково – и от них нет никакой пользы: поучительного в них не больше, чем в оспе. Ежели ты схватил ее, то бесполезно жалеть о том, что не предохранил себя прививкой, а также бесполезно делать прививку после болезни, потому что оспа бывает только раз. Но с другой стороны, дядя Эбнер говорил, что человек, который хоть однажды схватил быка за хвост, приобрел в шестьдесят или семьдесят раз больше знаний, чем тот, кто этого не делал, и что человек, который попробует втащить кошку домой за хвост, приобретет знания, которые всегда будут для него полезны и никогда не сделаются неясными или сомнительными. Но я могу тебя уверить, Джим, что дядя Эбнер не одобрял людей, которые вечно стараются извлечь урок из всего, что бы ни случилось, хотя бы…
Но Джим спал. Том выглядел сконфуженным, потому что человек, знаете, всегда чувствует себя неловко, если он говорит необыкновенно умно и думает, что другой им восхищается, а этот другой, оказывается, заснул. Конечно, ему не следовало засыпать, потому что это свинство; но чем умнее человек говорит, тем вернее он усыпляет, так что, если разобраться хорошенько, ни одна сторона тут не виновата – обе заслуживают порицания.
Джим начал храпеть – сначала нежно и жалобно, потом с долгим присвистом, потом пустил с полдюжины ужасных храпов, точно последняя вода выливается из крана в ванну, потом повторил то же самое еще сильнее и с таким фырканьем и хрипеньем, словно корова, подавившаяся насмерть. А когда человек добрался до этой точки, то дальше уж ему идти некуда и он может разбудить спящего в соседнем доме, хотя бы тот накачался опиумом, но сам не просыпается, хотя весь этот ужасный шум происходит не далее трех дюймов от его ушей. Это, по-моему, самая удивительная вещь на свете. Но стоит вам чиркнуть спичкой, чтобы зажечь свечу, и он проснется от этого шума. Я бы желал знать, чем это объяснить, но кажется, нет никакого способа доискаться причины. Вот и тут Джим переполошил всю пустыню. Звери сбегались издалека посмотреть, что тут происходит; сам он был ближе к тому шуму, чем кто бы то ни был или что бы то ни было, и он один из всех тварей не был обеспокоен им. Мы кричали ему, орали – никакого действия; но первый же слабый, ничтожный шум необычайного рода разбудил его. Нет, сэр; я много думал об этом, Том также, но нет никакого способа объяснить, почему храпящий не слышит собственного храпа.
Джим сказал, что он вовсе не спал: он только закрыл глаза, чтобы лучше слышать.
Том ответил, что никто его не обвиняет.
Это, кажется, заставило его подумать, что лучше бы ему ничего не говорить. Должно быть, ему хотелось перевести разговор на другое, потому что он принялся костить на чем свет стоит погонщика верблюдов, как всегда делают люди, когда их поймают на чем-нибудь и им хочется отвлечь внимание на кого-нибудь другого. Он разносил погонщика верблюдов, как умел, и мне пришлось согласиться с ним, а дервиша расхваливал, как умел, и мне тоже пришлось согласиться с ним. Но Том сказал:
– Я не думаю этого. Ты называешь дервиша щедрым, добрым и бескорыстным, но я этого не нахожу. Ведь он не искал другого бедного дервиша? Нет, не искал. Если он был такой бескорыстный, то почему он не зашел туда сам, не набил кармана драгоценностями и не удовольствовался этим? Нет, сэр, он искал человека с сот ней верблюдов. Он хотел уйти со всеми сокровищами, какие только можно было забрать.
– Как же, господин Том, он хотел делать честно и благородно; он брал только пятьдесят верблюдов.
– Потому что знал, что в конце концов все будут его.
– Господин Том, он сказал тому человеку, что он станет слепой.
– Да, потому что он понимал характер этого человека. Это был тот самый человек, какого он искал, – человек, который никогда не верит слову другого или честности другого, потому что сам бесчестен. Я утверждаю, что есть множество таких людей, как этот дервиш. Они плутуют направо и налево, но умеют делать это так, что кажется, будто обманутые ими сами плутуют. Они всегда действуют согласно букве закона, и нет никакой возможности привлечь их к ответу. Они никому не натирают глаза мазью – о, нет; это было бы грешно; но они умеют так одурачить вас, что вы сами натретесь ею и сами себя ослепите. Я согласен, что дервиш и погонщик верблюдов были два сапога пара – один ловкий, хитрый, смышленый мошенник, другой тупой, грубый и невежественный, – но оба мошенники.
– Господин Том, а как вы полагаете, есть теперь на свете эта мазь?
– Да, дядя Эбнер говорит, что есть. Он говорит, что ее фабрикуют в Нью-Йорке, и натирают ею глаза сельским жителям, и показывают им все железные дороги на свете, и они идут и завладевают ими, а тогда им натирают другой глаз, и желают счастливого пути, и уходят от них с железными дорогами. Но вот и холм с сокровищами. Спустимся!
Мы опустились на землю, но там оказалось не так интересно, как я ожидал, потому что мы не могли найти того места, где они входили за сокровищем. Но все-таки довольно любопытно было посмотреть и сам холм, возле которого случилась такая удивительная вещь. Джим сказал, что он и за три доллара не отказался бы от этого, и я согласился с ним.
И мне и Джиму удивительно было, как это, очутившись в такой огромной, чужой стране, Том сумел направиться так прямо и найти этот маленький холмик, и в одну минуту отличить его от миллиона других, почти таких же холмов, и притом без всяких указаний, единственно с помощью своих знаний и природной смекалки. Мы толковали об этом без конца, но я не мог понять, как он ухитрился. Я не встречал другой такой головы; и ему недоставало только лет, чтобы приобрести имя, такое же знаменитое, как имя капитана Кидда или Джорджа Вашингтона. Я думаю, что любому из них нелегко было бы найти этот холмик, несмотря на все их таланты, но для Тома Сойера это оказалось нипочем: он перелетел через Сахару и ткнул в него пальцем так же легко, как вы отличили бы негра в куче ангелов.
