крестьян, возвращавшихся по домам после пожара.
Леонтьев догнал нескольких женщин. Среди них была Мария Трофимовна. Они шли вместе до межевого столба и молчали. Мария Трофимовна сказала всего несколько слов: похвалила его книги, спросила, как он себя чувствует в объездчиках и почему кашляет – не повредил ли на пожаре легкие. У межевого столба они расстались. Мария Трофимовна пожала Леонтьеву руку:
– Не прячьтесь, приходите. Я буду вам очень рада.
Леонтьев постоял, пока не стихли голоса женщин, и свернул к себе на кордон. Дома он умылся, тотчас лег и, засыпая, слышал, как кот осторожно топтался около его головы по подушке, потом свернулся у него на плече и запел.
Так-так, так-так, так-так! – стучали ходики, отмеряя время.
Леонтьеву приснился желтый по осени лесной край. Солнце и луна стояли рядом на небе над этим краем, и весь день по дворам голосисто пели петухи. Он шел по дороге среди березового мелколесья, очень торопился, почти бежал, и ему встретился офицер в пропыленном мундире, маленький, черный, с темными смеющимися глазами. Фуражку он держал в руке. Она была полна спелой брусники. Офицер высы́пал бруснику на ладонь и подкидывал в рот пригоршнями.
«Куда идешь, дружище?» – спросил офицер.
«В Пронск. А что?»
«Да ничего, – ответил офицер. – Там у меня старики свой век доживают. Увидишь их – „скажи, что я писать ленив, что полк в поход послали и чтоб меня не ждали“*».
Леонтьев остановился, во все глаза посмотрел на офицера, крикнул:
«Вы кто?»
Офицер отступил, споткнулся, упал, брусника рассыпалась по траве, и почему-то рядом с офицером очутилась Мария Трофимовна. Она подняла его голову. Из груди офицера крупными, как спелая брусника, каплями стекала на песок кровь.
«Скорее! – закричала Мария Трофимовна. – Подымите его!»
Они вдвоем подняли офицера – он был легкий, как мальчик, – и понесли по дороге. Мария Трофимовна умоляла идти скорее, потому что леса горят, пожар может пересечь дорогу, а этого человека надо спасти.
«Вы что ж, любите его?» – спросил Леонтьев.
«Больше всего на свете!»
Леонтьев проснулся. За окнами светало. Сон еще не прошел, сознание вернулось только наполовину, и Леонтьев все слышал голос: «Куда идешь, дружище?»
Леонтьев снова заснул, а утром, окончательно проснувшись, долго ходил под впечатлением этого сна, пока наконец не догадался, что встретился во сне с Лермонтовым.
Он достал с дощатой полки томик его стихов, открыл наугад и прочел:
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень…*
– Великан! – сказал Леонтьев и положил книгу на место.
К вечеру неожиданно приехала из лесничества вместе с Баулиным Мария Трофимовна.
– Проведать вас решили, – сказал, смущенно улыбаясь, Баулин. – Как вы тут после пожара? Мария Трофимовна говорит, что вы сильно кашляете.
– Пустяки. Немного горло першило. От дыма. Баулин пошел на озеро выкупаться. Леонтьев сидел на ступеньках крылечка рядом с Марией Трофимовной. Она задумчиво жевала травинку, потом повернулась к Леонтьеву, посмотрела ему в лицо строгими глазами и сказала:
– Я приехала за книгой… за Лермонтовым.
Ровные стружки
К осени в лесничестве начали строить плотину для небольшой гидростанции. Строили ее на реке, в пяти километрах от девятого кордона. Леонтьев часто ходил на стройку.
Он несколько раз бывал на строительствах, привык к зрелищу изрытой земли, кучам щебня и глины, навалу бревен. Здесь же его удивляли порядок и забота о том, чтобы не повредить ни одного деревца. Баулин придирчиво следил за тем, чтобы рабочие берегли окрестный лес, чтобы материал подвозили к плотине по одной дороге, а не прокладывали для этого десятки дорог, как вздумается шоферам, и не обдирали без нужды деревья.
Леонтьев любил немного посидеть на стройке и полюбоваться работой плотников. Здесь он часто встречал Евтея.
Лучше всех плотников работал косматый пожилой Федор. В корявых его руках топор превращался в крылатое сказочное существо. Это было тем более удивительно, что самокрутку из махорки Федор сворачивал медленно, с натугой, чертыхаясь, – то рвалась газетная бумага, то самокрутка расклеивалась, и махорка высыпа́лась на землю.
Уже издали, подходя к плотине, Леонтьев слышал дробный стук топоров. Евтей обычно сидел на бревнышке около плотников, покуривал. Он здоровался с Леонтьевым, подмигивал на плотников и говорил:
– Стучат наши дятлы!
– Стучат, – соглашался Леонтьев.
Чтобы стесать бревно, Федор сначала делал насечки. На топор он совсем не глядел, морщился от махорочного дыма, но насечки клал быстро и ровно. Потом Федор одним длинным ударом снимал толстый слой дерева, и в сторону отлетал смолистый пахучий горбыль.
– Здо́рово тешешь! – говорил Леонтьев.
– По-касимовски! – отвечал Федор. – Главное, хороший струмент надо иметь. А обтесать – дело десятое.
– Глазомер еще нужен, – замечал Леонтьев.
– Как и во всяком деле, – соглашался Федор. – В твоем занятии тоже без глазомера ни черта не получится.
– В каком это занятии?
– В письменном. Мне сын зимой книжки читает. Я этого дела большой любитель. Сразу видать, как книга притёсана. Иная просто впритык, а иная заподлицо. Сколько ни гляди, а где швы, не отыщешь.
– Тоже труд великий!.. – вздыхал плотник Илларион – худой, болезненный, никогда не снимавший бараньей шапки. – Кто топором, кто плугом, кто циркулем, а кто и словом. Каждый по-своему дает предназначение жизни.
– А в чем оно заключается, – хитро спросил Евтей, – предназначение жизни?
Плотники на минуту перестали тесать, вопросительно посмотрели на Евтея.
– То-то! – сказал Евтей. – Предназначение жизни! Каждое слово имеет свои рамки, а ты, Илларион, видать, мелешь – сам не понимаешь что. Какое, например, мое предназначение? Щи хлебать да махорку курить? Или есть во мне другой смысл?
– Тебе виднее, – пробормотал Илларион.
– Вот и видно мне, – сказал Евтей, – что человек не для себя существует, а для движения жизни. Ты что же полагаешь, что я за одну свою зарплату лес стерегу? Хватай выше! Я хоть и неученый, а котелок у меня варит. Ты скажешь: закон такой, чтобы лес стеречь. Правильно! А кто этот закон выдумал? Человек. Вот я тебя и спрашиваю: для чего?
– Каждому это известно, – сердито ответил Федор. – Любому дураку ясно. Что ты нас спозаранку учишь?! – Он в сердцах ударил топором по бревну, косо срезал слой, отшвырнул топор, плюнул и закричал: – Не гуди под руку! Из-за тебя бревно покалечил, старый черт! Нам работа, а ему, видишь, побаски, развлечения! Профессор какой! Иди лес свой стереги! А мы и без тебя управимся, без твоей науки. Небось полено расколоть не может, а суется указывать!
– Это ты
