Но все-таки Суворов сам руководил поиском и сам вел войска в бой, хотя два офицера поддерживали его под руки, а адъютант передавал его приказания, которые Суворов едва шептал. И все-таки и во второй раз турки были разбиты.
Суворов улыбнулся.
«Теперь о суворовской тактике знает вся армия, знает матушка императрица!»
…Суворов оглянулся – сани мчались уже по знакомой, родной Царицынской улице.
Вот уже и церковь Федора Студита. Та же красная кирпичная ограда, железная калитка и, кажется, все те же нищие на паперти. А за церковью третий дом – одноэтажный, каменный – их, суворовский.
Суворов издалека увидел: свет только в поварне да у батюшки, в угловой горнице. Старик проснулся, жалеет жечь свечу и сидит при лампадке.
Сани остановились у калитки. Суворов скинул с плеч шубу, легко и быстро перебежал к черному крыльцу и с удовольствием застучал намерзшими сапогами по ступенькам. Вбежал в сени. Справа, из людской половины, где помещались музыканты, певчие и прочая дворня, открылась дверь и выглянула чья-то голова.
– Молодой барин! – услышал Суворов за собой.
Суворов бежал привычным путем через все нежилые, нетопленные комнаты большого дома. В них гулко отдавались шаги. Сквозь замерзшие окна лился голубой утренний свет. Скорее угадывая, чем различая в этой полутьме, Суворов увидел в зале изразцовую печь, ломберный стол, какие-то кадки на полу, холст на креслах.
«Должно быть, недавно приезжали из подмосковной с припасами».
Впереди распахнулась дверь. На пороге показалась знакомая фигура отца в халате и туфлях:
– Сынок! Сашенька!
Генерал-майор Суворов упал на колени, целуя небольшую сухую руку отца. Отец поднял, обнял его.
– Ступай, ступай ко мне, тут холодно! – говорил он, подталкивая сына в жарко натопленную горницу.
Суворов сбросил на руки дворового человека, который бежал следом за ним по всем комнатам, свой настывший плащ и шляпу и, потирая руки, заходил по горнице.
– Ну что, папенька, как живы-здоровы? Как Аня, как Манечка? – спросил Суворов о сестрах.
– Слава Богу, все здоровы. А ты, Сашенька, не озяб ли? Гляди, не простудился бы!
– Ничего. Мне не холодно было – я ведь в шубе ехал.
– У нас морозы стоят настоящие. Давеча из Рождествена привезли продукты – битую птицу. Так гуси и утки словно каменные. Хорошо продали птицу, – рассказывал сыну Василий Иванович, – да и грибов пуда четыре. Ты, может, отдохнешь, приляжешь? – сказал он, увидев, что сына не очень-то интересуют хозяйственные дела.
– Я, папенька, выспался в дороге, – покосился на пуховики отца Суворов.
Дворовый человек зажег свечу. Комната осветилась.
Шкаф с книгами. Стол, на нем тетради с записями прихода и расхода. Часы в деревянной подставке. Бронзовая чернильница. Все знакомое с детства.
– А ты что-то худоват нынче, Сашенька. Здоров ли? – спросил отец, пристально глядя на сына, ходившего из угла в угол.
– Здоров, слава Богу!
– Может, с дороги рюмку водки выпьешь? С морозу хорошо.
– Я, пожалуй, раньше умоюсь, – ответил Александр Васильевич. – Тебя как звать? – обернулся он к дворовому человеку, который стоял у двери, с любопытством разглядывая молодого барина-генерала.
Это был толстощекий парень с крупным носом.
– Прохор, – глухим басом ответил он.
– Экий у тебя голос – ровно у протодьякона, – заметил Суворов, оглядывая парня.
– Определил его в певчие, да толку мало: одно знает – водку хлестать. Хочу в Кончанское отправить, – сказал Василий Иванович.
Прохор виновато потупил глаза. Насупившись смотрел в пол.
– Ну, Прошка, тащи в баню два ведра воды. Я следом иду, – приказал ему Суворов.
Прошка глядел, не понимая, что это значит. Его сомнения тотчас же высказал старый барин:
– Сашенька, да ведь баня-то не топлена. Обожди, велю к вечеру истопить.
– Я и в холодной окачусь! – ответил Суворов, накидывая плащ. – Ну, чего ж ты стоишь? Ступай! – сказал он Прошке. – Да полотенце не забудь!
Прошка исчез за дверью.
– Ведь эдак, упаси Господи, простудишься, сляжешь! Ведь не лето же, а декабрь на дворе. Через неделю Рождество! – говорил отец.
– Ничего не будет, не впервой! – улыбнулся Суворов, выходя из горницы.
Василий Иванович от досады только хлопнул себя руками по халату.
«Опять за свое! Строптив, точно покойная Авдотьюшка!» – огорченно подумал он.
…Отец и сын завтракали. Был Филипповский пост. На столе стояло одно постное: жареная рыба, моченые грибы, кислая капуста, соленые огурцы и любимое блюдо Александра Васильевича – тертая редька.
После того как Прошка окатил молодого барина холодной водой, он ел с аппетитом. Суворов выпил большую чарку водки и теперь закусывал, рассказывая отцу о военных делах, о том, как он дважды делал поиск на Туртукай и оба раза побил турок.
– А кроме тебя кто-либо ходил еще за Дунай? – спросил отец.
– Как же, ходили. Полковник Репнин. На Марутянский лагерь делал поиск. Потерял две пушки и сам с тремя штаб-офицерами попался в плен. Герой! – усмехнулся Суворов.
– Чьей он дивизии?
– Да все нашей, второй, этого дурака Ивашки Салтыкова, – отрезал Суворов.
– Отец его, Петр Семенович, тоже не Бог весть какого ума, хоть и фельдмаршал. Добрый человек, это верно. И хозяин рачительный, – погляди, как он в своем подмосковном Марфине управляется. Богат! – по-своему оценивал людей Василий Иванович. – А кто еще из генералов там?
– Именитый прусский тактик Каменский, – язвительно процедил Суворов.
– Каменские – тоже хозяева неплохие! Правда, у них вотчина в Орловской губернии. Там земли жирные, не чета нашим, володимерским. Мне бы их село! У Каменских в одном Сабурове три тысячи душ, вот! – с завистью сказал старик.
Но ни чужие поместья, ни богатства не трогали Александра Васильевича.
– Что ж, Сашенька, – сказал, немного помолчав, отец, – наслужился, слава те Господи! Начальники тобой довольны, императрица отличила – дала второй класс Георгия. Думаю, что к Новому году получишь генерал-поручика. Теперь пора и на покой!
Суворов даже перестал есть.
– Да что вы, папенька! – вспыхнул он.
– А то, что пора и о себе подумать, не все ж о благе отечества! – ответил Василий Иванович. – Здоровья ты слабого, и отставку тебе матушка даст.
Суворов швырнул вилку, выскочил из-за стола и забегал по комнате. Потом ткнулся на стул у топившейся печки. Сидел, смотрел на весело, с треском горевшие дрова.
Он был зол. И как не злиться? Всю жизнь, с самого детства, вечный спор с отцом из-за военной службы. У отца не было никакой склонности к военной службе, он не любил ее, тяготился ею и никак не понимал, не мог поверить в то, что сын – прирожденный полководец.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
