Если все это действительно так, то катастрофа Бей-оф-Пигз воистину была самой лучшей возможностью, когда-либо предоставившейся президенту Кеннеди. Он сам нес ответственность за эту путаницу и осознавал это, и поэтому первое, что он себе пообещал, было не повторять ошибок в будущих критических ситуациях (он решил, что наихудшим было то, что он задавал недостаточно много вопросов). Но некоторых важных уроков он все же не извлек, например, теперь кажется довольно очевидным, что продолжать попытки свергнуть правительство Кастро было как неверно, так и повторно обречено на поражение. Он не всегда достигал успеха, пытаясь улучшить процедуры принятия решений. Но в целом афоризм Бобби Кеннеди был верен.
Инцидент причинил на удивление мало вреда отношениям между президентом и гражданами: как ничто другое, это сделало его более популярным, чем когда-либо, чего он искренне не мог понять и был этим немного насторожен. Увидев результаты опроса общественного мнения, которые утверждали, что его поддерживает 82 % населения, он сказал: «Так же, как это было и с Эйзенхауэром. Чем хуже я веду дела, тем популярнее становлюсь»[97]. Левые провели против него демонстрации в стране и за рубежом. Но союзные Америке правительства, обрадованные тем, что эпизод закончился так быстро, выступили в его поддержку. Только в одной стране это обернулось серьезным ущербом — в Советском Союзе. К несчастью, как заметил Артур Шлезингер-мл., именно это было самым сложным испытанием — «способность Кеннеди иметь дело не с Фиделем Кастро, а с Н. С. Хрущевым»[98].
Постоянное утверждение Кеннеди о том, что в 1961 году Соединенные Штаты столкнутся с большой опасностью, обрело действительность в состоянии русско-американских отношений. Советский Союз продемонстрировал свои технологические достижения, создав атомную и водородную бомбы, запустив «Спутник» (весной 1961 года в космос отправился также первый человек — Юрий Гагарин). Он грубо, но успешно подавил выступления в Берлине и Венгрии в ближайшие годы, прошедшие после смерти Сталина: вновь утвердилась его гегемония в Восточной Европе. Его официальная статистика показывала, что уровень экономического роста в Союзе был выше, чем в Соединенных Штатах; лишь немногие понимали, что эта официальная статистика ничего не стоит. Хрущев, который так поспешно сменил Сталина на его посту, наконец обрел могущественное влияние в 1957 году. Он немедленно продемонстрировал, что Советский Союз, наконец, обладает большей уверенностью и силами, чтобы рискнуть бросить вызов Западу по поводу статуса Берлина и Восточной Германии. В 1956 году он грозил подписать односторонний мирный договор с Германский Демократической Республикой, как она тогда называлась, и тем самым (как он утверждал) ликвидировать право западных союзников на их продолжавшееся присутствие в Берлине и гарантию свободы западноберлинцев. Запад был непоколебим, и Хрущев не осуществил своих угроз, но тучи над Берлином все еще не развеялись, когда Эйзенхауэра сменил Кеннеди, и пожар мог вспыхнуть в любой момент. Хрущев начал разрабатывать план на тот случай, если опять произойдет Бей-оф-Пигз. Эта катастрофа, когда она случилась, дала ему повод думать, что его могут счесть слабаком, и он не упустил открывшуюся перед ним возможность.
В некоторых отношениях перед Хрущевым, как и перед Кеннеди, встала та же дилемма. Кеннеди, для того, чтобы быть избранным, и Хрущев, чтобы сохранить власть, были схожи в стремлении продемонстрировать свою приверженность идее наращивания международной мощи обеих стран: никто не желал инцидентов за рубежом, которые бы отвлекли их от проведения программ в их собственных странах. Но это требовало времени на создание обычного фундамента, который бы стал ощутим. Хрущев был очень индивидуалистичен и вспыльчив. Его громко провозглашаемая вера в достижения и обещание построить коммунистическую систему, которые очень насторожили американское общественное мнение, были весьма искренни, но сочетались с горьким осознанием слабости Советов как в военной, так и в экономической областях. Его напыщенность была, проще всего, попыткой скрыть слабость от мира, но не намеревалась замалчивать оппозиционность Советского Союза. Он надеялся на ослабление напряжения в отношениях с Западом отчасти ради самого ослабления, отчасти потому, что связи с маоистским Китаем становились все более затруднительны; но он не мог прибегнуть к средствам дипломатии договоров из-за страха перед старой сталинской гвардией и коммунистическими лидерами других стран, которые могли подумать, что он проявляет слабость перед капиталистическим миром. Он излучал чисто человеческое обаяние, которое многих с Запада располагало к себе, но также мог вести себя как упрямый шумливый хулиган. Он мог быть искренним, но и приврать к случаю без тени стыда. Он считал, что Запад понять трудно, имея чрезвычайно малый опыт общения с ним: смесь провинциализма и догматичной идеологии делала его слепым по отношению ко многим реальностям капитализма. До последнего дня он не верил в то, что их однажды ставшие знаменитыми переговоры на кухне с Ричардом Никсоном были чем-либо большим, чем утопической фикцией: мысль о том, что такие кухни действительно могут быть обычным делом в Соединенных Штатах, была выше его понимания.
Кеннеди был плохо подготовлен к тому, чтобы иметь дело с таким человеком, и вскоре это понял: как и Эйзенхауэр, он не верил в переговоры в верхах как в форму, где можно решить существенные вопросы, и собирался обратиться к Дину Раску, отчасти потому, что Раск был его официальным представителем. Но он не видел ничего плохого в проведении частной встречи с советским лидером, которая позволила бы им лучше узнать друг друга. Как заметил Чарльз Боулен (бывший посол в Москве), Кеннеди «как почти каждый человек, с которым я познакомился во время этой работы на данном поприще, действительно хотел выяснить это для себя. Серьезные вопросы и последствия ошибок, которые появляются, когда вы имеете дело с Советским Союзом, столь велики, что человек любого характера и ума не может полностью воспринять взгляды кого-либо другого»[99]. Но это было косвенным указанием на недостаток опыта президента: кроме этого, другой трудностью была сильно разрекламированная оборонная политика Кеннеди. Он заявил, что Соединенные Штаты не могут оставаться перед лицом коммунистической угрозы, опираясь только на ядерное превосходство. Он принимал доктрину «гибкого ответа», предложенную Максвеллом Тейлором, и, чтобы ее воплотить, назначил очень способного Роберта С. Макнамару министром обороны. Новая политика означала, кроме всего прочего, увеличение расходов на вооружение: автор книги «Почему Англия спала» был спокоен. Он помнил, как военная ослабленность заставила Чемберлена согласиться на Мюнхен, и решил не допустить повторения этого. «Давайте никогда не проводить переговоров, если нас побуждает страх»[100]. Вооружаться из страха, с другой стороны, было всего лишь здравомыслием. Таким образом, в течение первых месяцев своего президентства он повторял, что Соединенные Штаты оказались в серьезном историческом положении. Это позволило ему провести свои предложения в конгрессе, но встревожило русских, так же, как бахвальство Хрущева насторожило Кеннеди. Они не могли понять Кеннеди, так как ожидали, что он будет гораздо менее воинственен, чем Никсон. Затем последовал Бей-оф-Пигз. Казалось, что это побудило Хрущева принять предложение о встрече, которое Кеннеди сделал в феврале и которое до сих пор оставалось без ответа. Так как Кеннеди решил посетить в начале июля Францию, то было решено, что он продолжит свою поездку в Веку, где его будет ожидать Хрущев.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
