В 1961 году лидер русских был озабочен берлинским вопросом. Из Восточной в Западную Германию через открытые ворота старейшей столицы хлынул поток эмигрантов. Он грозил разрушить экономику Восточной Германии (так как уезжали прежде всего наиболее образованные и квалифицированные), и в 1961 году, как и тридцать лет спустя, было ясно, что крах Восточной Германии может привести к падению всей советской империи. Но в то время как в 1989 году Горбачев ощущал бессилие, чтобы сопротивляться событиям, Хрущев так не считал. Необходимо было только точно решить, что и когда надо сделать. Хрущев рассматривал встречу в Вене как свой шанс узнать, насколько американцы окажутся терпимы. Поэтому в обсуждение был включен вопрос о ядерных испытаниях. Запад проявлял большую заботу о радиоактивных осадках и последствиях испытаний, которые могли вызвать политическую дестабилизацию; действительно, период около тридцати лет, прошедший после Хиросимы, можно было назвать веком ядер ной опасности, и Кеннеди, как дитя своего времени, имел большое желание подписать договор о запрещении ядерных испытаний; но советским руководителям нужна была хорошая реклама ядерного оружия для того, чтобы запугать Китай, и Хрущеву надо было успокоить своих генералов. Он отмечал, что советские испытания скоро будут возобновлены вопреки добровольно установленному мораторию, который США и СССР соблюдали в течение трех последних лет; но, так как он ожидал, что американцы первыми нарушат мораторий, то считал, что стоит подождать, пока это произойдет, — пусть они будут теми, кто пострадает от осуждения мирового общественного мнения. В этом отношении Вена была хорошим шансом, чтобы успокоить американцев, внушив им ложное чувство безопасности.
Президент и миссис Кеннеди вылетели из Нью-Йорка в Париж вечером 30 мая и на следующий день прибыли в аэропорт Орли, где их встречал генерал Де Голль. Последующие три дня, проведенные в интенсивной работе, оказали чрезвычайно хорошее влияние на моральное состояние Кеннеди. Неожиданно выяснилось, что европейцы восхищены им так же, как и американцы; французы, казалось, были особенно очарованы красотой, элегантностью, умом и превосходным французским Жаклин Кеннеди. Свою пресс-конференцию Кеннеди начал со слов: «Я сопровождаю Жаклин Кеннеди в Париж, и мне это доставляет удовольствие»[101]. Везде, где они появлялись, их ждала огромная восторженная толпа: все великолепие, которое имелось в распоряжении французского государства — от золотых ванн Парижа до блестящих банкетов в Версале — в лучших традициях королей, щедро изливалось на чету Кеннеди. Президенты обеих стран провели пять встреч и относились друг к другу с самой любезной предупредительностью, хотя каждый из них оставил некоторые соображения про себя. Старый генерал, с его особенной проницательностью, дал понять своему молодому гостю, чего он хочет прежде всего. Он поддерживал политику нейтрализации Лаоса, о чем всегда предупреждал, если верить его мемуарам: «Чем более вы вовлечены в противостояние с коммунизмом, тем чаще коммунисты кажутся вам победителями в области национальной независимости и тем больше поддержки они получают, даже из чувства отчаяния… Шаг за шагом вы будете погружаться и военную и политическую трясину независимо от того, сколько вы займете этим людей и вложите средств»[102]. Он говорил Кеннеди, что государственный деятель должен быть убежден в своем высказывании; он также настаивал, что уместно и возможно противостоять русским по берлинскому вопросу. Хрущев блефует; он посылал угрозы в течение двух с половиной лет, которые до сих пор ничем не кончились, и он никогда не решится на войну относительно Берлина»[103]. Укрепленный таким образом, 3 июня Кеннеди отправился в Вену.
В этом городе его тоже приветствовали толпы, но Кеннеди приехал не для того, чтобы посмотреть на австрийцев и показать им себя, и два дня встреч с Хрущевым отразились болезненным контрастом по сравнению с его беседами с Де Голлем. Он не собирался предпринимать постоянные дипломатические усилия, но надеялся, что будет создана достаточная основа, чтобы прогресс в переговорах по различным вопросам был возможен. Хрущев не был одержим этими иллюзиями. Он приехал в Вену, чтобы проверить Кеннеди и по возможности запугать его или, во всяком случае, вывести из равновесия. Как Кеннеди вскоре понял, это делало его невосприимчивым к обаянию, искренности, доводам, учтивости и всему остальному. Вместо этого он все время давил, давил, давил на своего противника, стараясь выяснить, насколько он сможет уступить и что заставит его сдаться. Кеннеди такое поведение привело в ужас: по окончании первого дня переговоров он спросил у Луэллина Томпсона, посла США в Москве: «И так всегда?» — «Эго его обычное состояние», — ответил посол[104].
Что-нибудь меньшее, чем дух товарищества сената США, трудно было представить. Приложив множество усилий, Кеннеди все же не смог найти общего языка с Хрущевым, поэтому неторопливая беседа, приправленная юмором, в чем он был мастер, оказалась невозможной. Хрущев начал с того, что отбросил свои обычные причитания о том, что ядерная война может произойти в результате ошибки в расчетах с той или с другой стороны. «Ошибка в расчетах? Все, что я слышу от ваших людей, ваших журналистов и ваших друзей, — это проклятое слово «ошибка» в расчетах… Мы не делаем ошибок. Мы не начнем войну по ошибке»[105]. Он не сказал ничего дельного о ядерных испытаниях: «Мы никогда первыми не нарушим мораторий. Нарушите вы, и это заставит нас возобновить испытания»[106]. Берлинский вопрос заставил его напустить на себя напыщенность и ярость. Он прибег к еще нескольким угрозам, которых не было ранее, настаивая, что пришло время подписания мирного договора, по которому Восточная Германия признавалась законным государством и ей передавался контроль над Восточным Берлином (Западный Берлин должен был остаться «свободным городом»), но теперь он это делал, оказавшись лицом к лицу с президентом Соединенных Штатов, похлопывая по столу, кидая свирепые взгляды и говоря с силой: «Мне нужен мир. И если вам нужна война, то это ваша проблема. Если Соединенные Штаты не пойдут на некоторые уступки, то в декабре Советский Союз подпишет мирный договор с Восточной Германией. «Если это правда, — сказал Кеннеди, — то зима будет холодной»[107].
Он уехал из Вены, погруженный в уныние, раздражение и беспокойство, но ситуация была менее серьезна, чем он полагал. Он остался тверд, не пойдя на уступки Хрущеву, и в то же время не дал себя в обиду: не его вина, что русские не поняли, что он не тот человек, которого можно запугать. Он мог не знать этого, но Хрущев, ни на йоту не уменьшив своего давления, видимо, почувствовал к нему симпатию. Он побудил советского лидера согласиться на его уступку, которая хотя и мало значила для Хрущева, в то же время много дала Кеннеди: как они договорились, Лаос был одним из важных вопросов в открытой дискуссии двух супердержав. Это сходство взглядов отразилось на лаосцах, но означало, что между США и СССР стало меньше возможных взрывоопасных моментов, а у республиканцев — меньше поводов упрекнуть президента. И он понял, почувствовал: все, что ему нужно знать о личности Хрущева, — это то, что он никогда не согласится встретиться с ним снова. Как только к нему вернулось его обычное хорошее расположение духа, он смог убедиться, что эта конференция, в итоге, ничего не изменила: западные союзники остались в Берлине, НАТО было по-прежнему прочно. Де Голль вполне мог оказаться прав: если судить не по словам, а по делам Хрущева, то реальная опасность войны была мала. Он не обманывался относительно того, что берлинский кризис был предотвращен, но он отказывался говорить об этом. По возвращении в Соединенные Штаты он выступил в своей яркой и ясной манере, дав отчет американскому народу, в котором он был (по британским стандартам) удивительно откровенен, но не обратил особого внимания на трудность, связанную с берлинским вопросом. Вместо этого он сделал предположение, что соперничество между Востоком и Западом в следующем десятилетии развернется в странах «третьего мира», и использовал эту идею в подтверждение развертывания своей программы помощи другим государствам, которая была отдана на рассмотрение в конгресс. После этого он вернулся к основной теме: он не давал пресс-конференций в течение трех недель: когда он встретился с журналистами, то сделал твердое продолжительное заявление по берлинскому вопросу: «В Германии и Берлине — мир. Если там кто-то обеспокоен, то это прямая ответственность советской стороны»[108]. Однако он еще не провозгласил никакой политики, и казалось, что журналисты в целом интересовались другими вопросами. Но, оставшись вдали от глаз, президент лихорадочно изучал кризис во всех его аспектах.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
