— Свободен!
ГЛАВА 20
«881-Й» И «883-Й»
Неподвижное тело Поля немедленно перенесли на пост надзирателей, а затем на носилках, покрытых холстиной, в госпиталь. По счастью, начальник медицинской службы, врач первого класса, оказался на месте. С помощью санитара, старого араба Каддура, и монахини он сразу же занялся пострадавшим. Однако самые энергичные меры долго оставались безрезультатными. Прямое воздействие экваториального солнца на голову больного было столь сильно, что врач стал опасаться кровоизлияния и смертельного исхода. Наконец, после двух часов растираний, примочек и искусственного дыхания, грудь умирающего затрепетала.
Поль открыл глаза, хрипло вздохнул и что-то пробормотал; поднес руку к обмотанной ледяными компрессами голове и почувствовал острую боль.
— Оставьте меня умереть! Отправили на каторгу, а я невиновен, ничего не крал… Виктор солгал… Каторга!.. — шептали слабые губы. — Но ведь солнце убивает… Пусть убьет… Марьетта, Марьетта!.. Невиновен… невиновен… невиновен… Умереть!
Привыкший к солнечным ударам старый араб качал головой и говорил:
— Ты не умер, Каддур хорошо разбирается…
— Бедное дитя, — прошептала монахиня, чье бледное лицо выражало бесконечное сочувствие.
— Выживет, — холодно отозвался врач. — Каддур, не спускайте с него глаз. Сестра, — обратился он к монахине, — мне нужно осмотреть прибывших. Оставляю на вас больного. Еще зайду.
Врач ушел. Поль, удерживаемый санитаром, хрипел:
— Дайте же мне умереть! Ведь я невиновен…
К вечеру пострадавшему стало лучше, но ночью случился сильный бред, а за ним последовала кома[74], длившаяся целые сутки.
Однако постепенно Поль стал приходить в себя. Ему показалось, что он узнал резкий орлиный профиль старого санитара, который смутно вырисовывался сквозь застилавшую глаза пелену, лицо мягко улыбавшейся из-под белого головного убора монахини. Юноша осознал, какие усилия потребовались, чтобы вернуть его к жизни, и с признательностью и сожалением прошептал: «Спасибо».
Поля охватило блаженство выздоровления. Он сладостно погружался в мягкую постель, ласкавшую разбитые деревянными скамьями «Креза» члены, и незаметно для себя примирился с тем, что остался жив.
Теперь Поля поразило лицо врача, открывшего дверь комнаты, где в течение пятидесяти часов юноша боролся со смертью. По мере приближения доктора глаза Поля расширялись, наполнялись страхом, удивлением, стыдом, сожалением и восхищенной признательностью. Он прошептал с бьющимся сердцем и слезами на глазах:
— Месье Шарле! Бог мой, месье Шарле!
— Мы знакомы? — изумился доктор.
— Вы меня спасли еще раньше, в Париже… Что за несчастье! Лучше бы я умер!
— О чем вы?
— Если бы я тогда умер, то не был бы сейчас здесь… невиновный… Да, невиновный!
— Их послушать, так ни один не виноват, — пробурчал про себя доктор.
А Поль все твердил:
— Как было бы хорошо умереть тогда… совсем маленьким… Ничто не привязывало меня к жизни, и теперь я не был бы здесь…
Врач сделал санитару знак выйти.
— Кто вы? — требовательно спросил он.
Не в силах сдержать поток слов, Поль снова заговорил:
— Отец тогда сказал: «Ты никогда не забудешь имени доктора Шарле, этому морскому врачу ты обязан жизнью и каждый день должен благословлять его». Я сдержал слово, месье, и благословлял вас каждый день моей жизни. Но сегодня, узнав, кем вторично спасен, я едва не проклял вас.
Понемногу туман памяти рассеялся, и доктор вспомнил свою нелегкую стажировку, Париж, комнатку на улице Ванв… Как давно это было! И как много изменилось! Он врач первого класса, имеет орден, женат, отец двух очаровательных малышей… Ребенок, которого он тогда спас, уже мужчина… каторжник!
— Узнаю́, — заговорил расстроенный доктор, — ты Поль, маленький Поль Бернар… Дитя мое, разве я так думал с тобой встретиться!
Поль, совершенно уничтоженный, с рыданиями и в полубреду, стал рассказывать свою ужасную историю, погубившую его жизнь. Бедняга говорил долго и облегчил наконец душу, а в ней столько накопилось! По щекам сестры-монахини бежали безмолвные слезы, а на лице доктора, сердце которого ожесточилось в каторжном аду, появились искренние сострадание и волнение. Врач сочувственно протянул Полю руку, которую тот с трепетом поднес к губам. Доктор почувствовал в исповеди неудавшегося самоубийцы какую-то тайну, понял, что перед ним жертва, добровольная и оттого еще более достойная уважения. Он постарался утешить несчастного, пообещал облегчить его судьбу, насколько сможет. Потом месье Шарле спросил о маленькой подружке, которая в день отъезда доктора в Шербур преподнесла ему цветы. Из глаз юноши, которые, казалось, уже исчерпали отпущенную им влагу, вновь полились слезы.
— Мы помолвлены, — тихо сказал он, — и после моей военной службы должны были пожениться. Но случилась эта катастрофа… Она меня не покинула, о нет! Ей известно, что я невиновен, она в отчаянии, хотела следовать за мной сюда… Бедная Марьетта! Здесь, в аду… Нет, никогда! Не хочу!.. Впрочем, я умру раньше…
Сила молодого организма и заботливый уход быстро поставили Поля на ноги. Вскоре он уже мог понемногу прогуливаться в госпитальном саду. Душа тоже постепенно залечивала раны под благотворным влиянием доброго расположения врача, сестры и санитара-араба. К юноше вернулась слабая надежда — ведь должна же правда обнаружиться, тогда он окажется вне подозрений и, может быть, друзья во Франции и доктор Шарле здесь выхлопочут ему помилование.
Однажды утром в комнату вошел надзиратель и грубо сказал:
— Эй, номер восемьсот восемьдесят первый! Собирай вещи и за мной!
Поль не понял. Надзиратель прикрикнул:
— Номер восемьсот восемьдесят первый — это ты. Давай поторапливайся!
Вошла сестра. Надзиратель отсалютовал и уважительно поклонился.
— Здравствуйте, Ле Горн, — голос сестры был, как всегда, мягок, — как у вас дела?
— Понемножку, спасибо. У малышки еще температура, и жена пока слаба.
— Сейчас я их проведаю и отнесу хинин, — отозвалась монашенка. — А вы, Ле Горн, уже здоровы, друг мой, не так ли?
— Только благодаря вашим заботам, сестра. Бога за вас молю, и, если понадобится, моя жизнь…
— Оставим это, прошу вас. Юноше пора идти в лагерь?
— Да, а этот прокл… простите, этот лентяй все копается.
Как резко контрастировал уважительный и ласковый тон, которым сорокалетний энергичный бретонец[75] обращался к монашенке, с резкостью и грубостью, предназначавшимися Полю! Юноша даже вздрогнул. Он перекинул свой мешок через плечо, взволнованно поблагодарил сестру и последовал за надзирателем, не заметив, как монашенка тихо сказала бретонцу:
