– Э-э, э-э!.. – кивнул Джон Смит. Лоб его морщился все больше и больше.
Некоторое время стояла тишина, слышно было лишь, как где-то в глубине парохода стучали машины. «Все кончено, – подумал Франтик и чуть не заплакал, – не увижу я больше тетушки Каролины. Разве только на колу. Но это будет поздно…»
Во Франтике вдруг проснулась паржизековская гордость. Он сжал кулаки и без всяких околичностей и дипломатических уверток рявкнул:
– Будете вы мне помогать, черт вас возьми, или нет?
Если Франтик надеялся, что его резкие, необдуманные слова подействуют на Джона Смита, то он ошибся. Джон Смит, ничего не видя и не слыша, стоял у стола в глубокой задумчивости и приглаживал свою бороду; очевидно, он разрешал какую-то очень важную проблему. Наконец он очнулся и, помедлив немного, спросил:
– Она тощая?
Сердце Франтика запрыгало от радости. Ведь если Джона Смита смущал только этот пункт, его так легко успокоить!
– Она весит сто шестьдесят килограммов, – твердо и независимо ответил Франтик, рассудив, что набросить десять килограммов в данном случае не повредит. И он не ошибся. Лицо Джона Смита мгновенно прояснилось. Так бывает, когда закрывшие небо зловещие тучи рассеются и сквозь них проглянет яркое солнышко.
– Триста двадцать фунтов[7]… – повторил Джон, задыхаясь от восторга. В глубине души он был не прочь стать обладателем такого сокровища. – Я буду счастлив помочь вам в ваших затруднениях, сэр, – сказал он и учтиво поклонился.
– Вы дадите мне какое-нибудь платье? – нетерпеливо спросил Франтик.
– Ни в коем случае. Я считаю нецелесообразным, сэр, чтобы вы подвергали себя опасности, расхаживая переодетым. Мне будет очень приятно познакомиться с вашей уважаемой тетушкой Каролиной Паржизековой лично. Я надеюсь, что встречу ее на палубе.
Сделав это категорическое заявление, Джон Смит открыл дубовый шкаф и вынул оттуда длиннополый сюртук коричневого цвета, брюки в желтую и зеленую клетку, широкий галстук цвета бургундского и высокий серый цилиндр. Разложив вышеперечисленные предметы туалета на постели, он принялся их любовно осматривать.
* * *
Утверждение, что женщина – вечный источник неприятностей в жизни мужчины, не является преувеличением. Пусть каждый, кто в этом сомневается, посмотрит, что делается в каюте № 67 в ту минуту, когда Джон Смит с восторгом раскладывает на постели свои клетчатые брюки. Он увидит там сухопарого мужчину по имени Арчибальд Фогг, который сидит на постели и мрачно смотрит в пространство. А все потому, что в жизнь этого человека вошла женщина.
Да, в это утро Арчибальд Фогг проснулся в отвратительном настроении. Ему приснилось, будто над его ложем склонились мистеры Хейкок и Дудль и по очереди задают ему вопросы, на которые, к сожалению, он не находит ответа.
– Что сделали вы за это время, мистер Фогг, чтобы снискать расположение мисс Паржизек? – задал ему вопрос мистер Хейкок, сверля его взглядом василиска.
– Хорошо ли вы заботились о нашей клиентке в Триесте? – спросил мистер Дудль, и его водянистые рыбьи глаза заблестели не менее страшно. – Сумели вы проникнуть в ее намерения?
– Мы рассчитываем, мистер Фогг, – заявили мистеры Хейкок и Дудль разом, – получить от вас в ближайшее время каблограмму с сообщением, что мисс Паржизек от вас без ума и уладить дело с жемчугами вам ничего не стоит.
Правда, оба мистера скоро растаяли в воздухе, но вопросы остались.
Мистер Фогг проснулся в холодном поту. Он проклинал то злосчастное легкомыслие, которое толкнуло его в отеле «Виктор-Эммануил» ущипнуть тетушку Каролину за подбородок, вместо того чтобы поклониться и с изысканной вежливостью сказать ей: «Я – Арчибальд Фогг, сударыня, и жду ваших приказаний».
Но как мог он догадаться, что ужасная женщина с канарейкой в клетке и ботаническим садом на шляпе и есть мисс Паржизек? Он почему-то представлял себе ее сухой старой девой, а эта особа, покажись она на противоположном углу ринга, навела бы панику и на самого Джо Луиса.
Арчибальд Фогг пытался отмахнуться от этих воспоминаний, унизительных для его достоинства, но это ему не удавалось. Снова и снова представлялось ему, как бежит он через холл отеля, сжимая в кулаке пять лир (и сейчас при мысли об этом он содрогается от ужаса), как пытается разыскать лавку, где можно купить корм для проклятой птицы, именуемой Маничком. А потом возвращается ни с чем и, не найдя в себе смелости постучаться в дверь к тетушке Каролине и сообщить ей эту неприятную весть, запирается в своем номере. И сидит там до тех пор, пока не становится известно, что эта грубиянка в сопровождении каравана носильщиков отправилась на пристань.
Только тогда отважился он выйти из комнаты. На палубу «Алькантары» он пробрался в последнюю минуту, когда уже были отданы концы.
Все эти воспоминания не из приятных. Но куда печальней думать, что, несмотря ни на что, он должен познакомиться с мисс Паржизек и выполнить обязанности, возложенные на него конторой «Хейкок и Дудль».
Арчибальда Фогга мороз по коже продирал от одной мысли об этом. Приказав принести себе завтрак в каюту, он мрачно спросил стюарда, какой напиток тот мог бы рекомендовать человеку, которому долгое время предстоит заниматься решением серьезных вопросов. Стюард без колебаний ответил, что в подобных случаях незаменим «Наполеон» тридцатидевятилетней выдержки. Арчибальд Фогг согласился с его советом, уселся в кресло и погрузился в свои мысли…
* * *
Нечто подобное происходило и в каюте № 23. Там тоже проснулся человек, преследуемый жестокими ударами судьбы, причем сначала ему показалось, что он продолжает грезить. Это был молодой мужчина атлетического телосложения, одетый в полосатую, синюю с желтым, пижаму и лакированные ботинки; он лежал на постели, сознание его все еще окутывал туман блаженного забвения.
Если бы в эту минуту кто-нибудь его окликнул: «Алло, Перси!» – он, по всей вероятности, отозвался бы. Может быть, он вспомнил бы даже, что фамилия его, унаследованная от отца, – Грезль, что он корреспондент газеты «Нью-Джерси кроникл» или по крайней мере был им до недавнего времени. Но ни за что на свете не мог бы он сейчас припомнить, как очутился в этой странной комнатушке с круглым окном, за которым вместо рекламы патентованных подтяжек фирмы «Бронкс» виднеется нечто необъятное, синее, неприятно колышущееся.
И только когда нал этой отвратительной массой, бултыханье которой напомнило ему по странной ассоциации спазмы в желудке, пролетела чайка, он понял: перед ним море. Затем память его заработала быстрей.
Перед его глазами проплыли две бутылки «Хайленд Квин» и лицо Тедди Адамсона, друга детства, которого он не видел уже пять лет и встретил неожиданно накануне вечером, когда тот шагал навстречу ему по палубе этого паршивого теплохода. Бутылки и Тедди скоро слились в одно, причем таким оригинальным образом, что Перси пришел в изумление.
У Тедди, имевшего в начале дружеской беседы у стойки бара одну голову, через некоторое время появилась вторая, а когда Перси прощался с ним, их оказалось уже три. Перси сильно заинтересовался этим необыкновенным явлением природы. Он пытался уговорить своего друга повременить с уходом, надеясь, что у него вырастет четвертая голова, – Перси не хотел лишиться такого интересного зрелища. Но Тедди наотрез отказался. Он заявил, что с него хватит одной головы, но он ничего не возражал бы против того, чтобы у него выросли четыре ноги. С его точки зрения, человеческое племя недостаточно вооружено на случай столкновения с «Хайленд Квин» и другими подобными напитками. У некоторых бессловесных тварей, например у сороконожек, куда лучше обстоит с этим дело. Перси возразил, что, конечно, по части устойчивости сороконожки вне конкуренции, однако он не представляет себе, как бы он управлялся с сорока ногами, если сейчас не может справиться с теми двумя, которые у него есть. На это Тедди уже ничего не ответил: он свалился под стол и захрапел.
Больше Перси Грезль ничего припомнить не мог. Эти приятные воспоминания маячили живописным островом в океане времени, и Перси был просто не в состоянии от них оторваться. Но чем больше думал он о минувших наслаждениях, тем ясней становилось, что им предшествовали какие-то события и после них тоже что-то должно было происходить. В этом Перси не сомневался. Он мужественно сжал губы и приготовился к самому худшему. И в эту минуту сон окончательно слетел с его вежд, и перед ним предстала действительность.
Ее никак нельзя было назвать розовой. Скорей всего цвет ее напоминал серое небо побережья Лабрадора. До сознания Перси наконец дошло, что его путешествие на борту «Алькантары» не имеет ничего общего с увеселительным турне вокруг света, как он еще за минуту перед тем предполагал, что он едет в Аден, – одно из самых отвратительных мест на земном шаре, где американские цивилизаторы собираются рекламировать преимущества швейных машин «Ураган», детских погремушек «Торнадо» и авторучек «Тайфун». Для достижения этой цели там должны изжариться живьем на солнце один редактор и три его помощника. Эту печальную участь готовился разделить с ними и Перси. Почему? Всего лишь из-за маленькой оплошности, допущенной им при описании торжеств, которые устраивал в Центральном парке по случаю своего шестидесятилетия сенатор Уоррен; цитируем короткий, но по своему содержанию примечательный отрывок из статьи Перси, посвященной этому событию:
