Ничего другого не оставалось, кроме как стоять на коленях и ждать. И я наблюдал, так что здесь я могу записать простым и ясным языком все, что происходило. Невозможно себе представить, но это происходило.
Иерофант — высокий, худощавый и довольно привлекательный мужчина, несмотря на шрам, проходивший от уголка его рта вверх по левой щеке,[131] направился к тому месту, где мы вдвоем стояли на коленях. Он заговорил, но настолько пространно, что я не способен полностью передать его слова на бумаге. Могу лишь сказать, что речь шла о понятиях очищения и осуждения, а также о тех обрядах, которым нам предстояло вскоре подвергнуться, пройдя метафорическое взвешивание наших собственных сердец, каковое и являлось посвящением в орден. Вернее, все это сводилось к метафоре, реализующейся в астральной плоскости и не воспринимаемой на физическом уровне. Новообращенному требовалось лишь следовать обряду, чтобы была проведена метафорическая работа по взвешиванию сердца, после чего, как я предполагаю… Нет, я ничего не могу предполагать, могу лишь изложить то, чему я был свидетелем, когда астральная и физическая плоскости столкнулись и метафора зримо и ощутимо проявилась в конкретном человеке, американце Тамблти.
Ф. Ф. в качестве Керикиссы велела нам — мне и Тамблти — преклонить колена на скамеечках для молитвы, что мы и сделали. Перед нами находился стол-алтарь, на котором были разложены разнообразные ритуальные предметы — золотые весы, куколки шабти, систры и так далее.[132] Иерофант принялся пространно истолковывать символику того, что нас окружало, включая ритуальные предметы. (По большей части он был точен.) На весы предстояло положить перья истины и отчет о жизни каждого из нас, дабы стоящий рядом Биллиам мог зафиксировать полученные результаты. К счастью, здесь не было никаких Пожирателей Сердец, готовых съесть наши жизненно важные органы, если бы кого-то из нас сочли недостойным и подлежащим отправке в Тартар.[133]
Должен сказать, что все это выглядело довольно глупо, а поскольку мешанина из большого количества мифов и метафор сбивала с толку, я испытал облегчение, когда Иерофант перешел к собственно обряду. Как он сказал, к очистительному ритуалу Нерожденного.[134]
Иерофант подготовил храм. Адепты знали свои места и молча их заняли. Столист обошла храм по часовой стрелке, разбрызгивая воду с кончиков пальцев. Констанция в качестве Дадуш, проходя в противоположном направлении, кадила благовониями. Встретившись, они поклонились друг другу, после чего Керикисса, стоявшая к западу от алтаря, воскликнула:
— Гекас, гекас эсте бебелой!
И очистительницы с водой и благовониями еще три раза обошли храм кругом.
Подойдя поближе ко мне и Тамблти, Иерофант, последовательно начав с востока, обратился к сторонам света, открыл массивную книгу в кожаном перелете и зачитал:
— Свят ты есть, Владыка Вселенной.
— Свят ты есть, природой не сотворенный, — это было сказано уже при обращении на юг.
— Свят ты есть, великий, могущественный, — к западу.
— Свят ты есть, Владыка света и тьмы.
После последних, изреченных лицом к северу слов он снова обратился к востоку и, сотворив над головой каббалистический крест, воскликнул:
— Тебя я призываю, Нерожденный.
И все адепты вторили ему:
— Ты, который создал землю и небеса. Ты, который создал ночь и день. Ты, который создал тьму и свет.
Остальные молчали, а Иерофант продолжил:
— Ты есть Осорронофрис, которого никто никогда не видел. Ты есть Йабас. Ты есть Йапос.
Адепты присоединились к этому заклинанию и в один голос возгласили:
— Ты разграничил справедливое и несправедливое.
— Ты создал женщину и мужчину.
— Ты создал семя и плод.
— И ты создал людей, которые любят и ненавидят друг друга.
Произошло какое-то движение, но, поскольку суть его и цель так и остались мне неведомы, я не задерживаюсь на нем подробно. Слышен был легкий гул, пение без слов, которое один за другим подхватывали адепты, пока им не наполнился весь храм. Стоять было неудобно, я вспотел, колени и спина болели, а вот Тамблти, стоявшему бок о бок со мной, кажется, все было нипочем. Если он и испытывал неудобства, то ничем не выдавал этого. Зато я ощущал исходивший от него очень сильный запах фиалок. Видимо, он обильно полил себя одеколоном, что, конечно, не могло добавить ему симпатий. Впрочем, тогда я на этот запах особого внимания не обратил.
Иерофант нарочито понизил голос и, придав ему благоговейные нотки, провозгласил:
— Я твой пророк, коему вверил ты таинства, церемонии магии света… Услышь меня… Позволь мне вступить на путь тьмы, дабы, ступая по ней, я обрел свет. Я единственное существо в бездне тьмы, из бездны тьмы вышел я после рождения, из безмолвия первичного сна. И глас веков молвил моей душе: «Я есть Он, творящий во тьме свет, который сияет во тьме, пока его не осознавшей».
Широкие, покрытые белым одеянием плечи Тамблти начали подниматься и опускаться. Неужели он давился от смеха при этом священнодействии? Нет. Похоже, он разразился слезами. Я решил, что он просто дурак.
Тем временем Иерофант и Керикисса занялись другими делами. То, что тогда показалось мне каким-то танцем дервишей, теперь я могу определить как начертание духовной пентаграммы действа и пентаграммы вызывания. Передвигаясь по храму с востока, они таким образом вызывали божества, изображенные на его стенах, и, хотя мне казалось, что они просто размахивали руками, на самом деле эти люди чертили в воздухе астральные порталы, через которые могли появиться вызванные божества. И действительно появились.
Это заклинание заняло некоторое время, причем под конец к нему присоединились все адепты, кроме троих Верховных, сидящих на помосте. У меня возникло ощущение, что от взмахов их черных рукавов в храме внезапно похолодало. Или это просто потянуло сквозняком из подвала?
Впрочем, ветерок был приятен, пока не стал распространять запах слишком крепкого одеколона Тамблти. Я даже отвернул голову от источника этого запаха, правда, лишь настолько, чтобы не обидеть Иерофанта. Не то чтобы я так уж этого опасался, но мне совсем не хотелось привлекать к себе его внимание, ибо сейчас он сосредоточился на Тамблти, обращаясь при этом к Незримому.
— Услышь меня, — вещал он, — услышь меня и повели всем духам снизойти в меня, дабы каждый дух небесного свода и эфира, над и под землей, на суше и в воде, дух кружащего ветра и шипящего пламени, и каждое заклятие, и божья кара покорствовали мне…
И тут он… Собственно говоря, я не знаю, что он тут сделал.[135] Но мне совсем не понравились слова, которыми он закончил, равно как и их воздействие, ибо Тамблти заметно задрожал, услышав:
— Я вызываю тебя, ужасный и незримый бог, обитающий в пустоте духа, тебя, Нерожденный. Услышь меня и повели всем духам покорствовать мне…
Звучали и другие магические заклинания, неизвестные мне имена, производились действия, описать которые мне не под силу. Может быть, запомнилось бы больше, если бы не приторный, отвратительный запах фиалок, который, казалось, еще больше усилился с заключительными словами:
— Ныне я освобождаю этих духов, которые явились. Покажитесь.
Тамблти, и без того сопровождавший каждое слово Иерофанта раболепными кивками, теперь еще и расплакался. До чего трогательное зрелище! Меня так и подмывало уйти, что я и сделал бы в надежде, что Иерофанту, так занятому Тамблти, будет не до меня, но не увидел дверь, через которую вошел. Должно быть, ее задвинули одной из семи ширм. Теперь Иерофант заговорил basso profondo, глубоким басом, который, насколько я понимал, должен был принадлежать тому, к кому он обращался и от чьего имени теперь вещал.
— Услышь меня ныне. Я есть Повелитель богов. Я есть Владыка Вселенной. Я есть тот, кого боятся ветры. Я есть тот, кто властвует над всем сущим, царь, правитель и поспешествующий!
— Кто нисходит? Кто? — вопросила Керикисса, обращаясь при этом не к Иерофанту, а к…
Увы, она обратила свои слова к стенам храма, к его подобной шатру вершине. Нет, наверное, она обращалась к изображениям богов.
— Кто? — снова вопросила она, но я не могу утверждать, что Иерофант ответил именно ей, когда прозвучали его слова:
— Я есть воскрешение и жизнь.
Значит, это Осирис?
— Тот, который верует в меня, пусть он даже мертв, все равно будет жить. И всякий, кто будет жить и верить в меня, никогда не умрет. Я есть первый и последний. Я есть тот, который живет, хотя и был мертв, и узрите: я жив вечно и владею ключами ада и смерти.
Если не Осирис, то наверняка Исида — кто еще стал бы говорить о реинкарнации?
