Однажды вечером на репетиции театра — там, где студенты и взрослые, — я вдруг обнаружила его сидящим в репетиционном зале в углу.
«Мотя!!! — заорала я. Было уже поздно, темно. — Мотя! Ты что здесь делаешь?! Почему ты не пошел домой еще четыре часа назад?!»
И Мотя поправил сползшие на нос очки и ответил: «Я задумался…»
Я схватила телефон, звук отключаю во время репетиции — там было семнадцать звонков от Мотиной бабушки.
Вчера Мотя в красной рубашечке, в очках, в соломенной шляпе с прутиком (он играл ленивого и толстого пастуха, который бранится с коровницей строгою)… У него одна строчка в представлении, одна всего! Этот Мотя пришел за два с половиной часа, нет, за два часа и тридцать пять минут до начала представления и съел мой мозг. Аккуратно отрезая понемножку, по мааааленькому кусочку и тщательно прожевывая. Он повсюду ходил следом за мной и спрашивал разные вопросы. Например: «А я правильно одет?», «Такая должна быть шляпа или загнуть?», «Воротничок пусть будет или застегнуть?», «А наш концерт сегодня или это репетиция?», «А можно я весь стишок расскажу сам? Я знаю, слушайте: вот дом, который построил Джек…» А на вопрос, а как же остальные, они тоже хотят, он ответил, что ну пусть выйдут и постоят со мной рядом. А потом и поверил в то, что он будет читать все сам, и ходил спрашивал, так ведь Джон уже переодевается, как же быть, он что, тоже выходит? Он тоже будет участвовать? И я от него спряталась. Честное слово — усадила его в кулисах, а сама удрала. И он пошел искать. Короче, когда он чуть ли до Интерпола не дошел, я объявилась сама, потому что вопрос, а где Гончарова, ее ищет Мотя, повторялся чаще, чем «С наступающим Новым годом». И когда я трусилась в кулисах, наблюдая какой-то очередной провал моих актеров, он подергал меня за рукав, чтобы задать еще один вопрос, я чуть не потеряла сознание. И я собрала свою волю в кулак и спросила, что, Мотя, ты хотел спросить… И он спросил, верю ли я в то, что он не брал Юлин пенал. (Это было в сентябре. У Юли пропал пенал, и склочная Юля обвинила всех, в том числе и меня.) Причем это надо слышать, как Мотя задает вопрос, — он задает его НЕ ТОРОПЯСЬ, задумываясь, экая, поправляя пальчиком очки… Так вот, когда он уже стоял в цепочке актеров, которые, взявшись за руки, должны были выйти на сцену, уже заиграла музыка, он вдруг отцепился, поправил очки и спросил: «А на каком языке выступать?» И хотя говорят педагоги, что нельзя иметь любимчиков в детском коллективе, я — слава небесам, не педагог — люблю Мотю больше всех. Я его просто обожаю. Он, маленький Мотя, — мой друг, один из лучших собеседников в моей жизни. Мотя — мой любимчик.
* * *
Первый вопрос в студии театра «Трудный возраст»: «Что вы читаете?»
Называют в основном книги, которые я настойчиво рекомендую: Драгунский, Драгунская, Коваль, Бруштейн…
А мальчик прекрасный Андрей Ш., двоечник, забывака, врун, хулиган и клоун, в общем, классный пацан, сказал, что как раз сегодня окончил читать «Рубаи» Омара Хайяма.
Владка, почесывая затылок, посопела и спросила: «А как называется тот рассказик, где Герасим котика потопил?»
А Мотя, обожаемый мной, маленький профессор Мотя, читает книгу о происхождении Вселенной. Если не ошибаюсь, Александра Гордона.
Чтоб не путать
Подрабатываю репетиторством. Из села Костриживка ко мне ездит ученица Богдана. В одном из устных сочинений описывает двор своей бабушки. Почему-то начинает с ведра. Говорит: «Во дворе моей бабушки есть ведро. Там есть ведро и лавочка под яблоней. Осенью яблоки падают прямо на стол. И мы складываем их в ведро. Поэтому ведро нам очень необходимо. А еще там есть корова, свинья и лошадь».
«Ну, и как их зовут?» — спрашиваю.
«Ну… — вдруг смущается Богдана. — У дедушки плохая память. И чтобы не путать, он всех — и корову, и кобылку, и свинью — называет одинаково».
«И как?»
«…Эм… Марианна. Ну… Это дедушка… Чтобы не путать».
«Аааа. Видимо, по этому же принципу вы выбрали себе и репетитора по английскому языку».
Про это
Однажды я ночевала в старинном австрийском доме, в квартире жены маминого брата. Ну, тети моей. Там был такой замечательно скрипучий паркет. Ходишь, а он мягко отзывается. Как будто с тобой разговаривает дом. И вот я легла спать, и была в комнате совсем одна, и дверь плотно была закрыта. И глубокой ночью внезапно проснулась от какого-то неясного шороха. А потом услышала легкие шаги. То есть то самое отзывчивое мягкое поскрипывание паркета. В комнате никого. Только я. И ЭТО. Все ближе и ближе… скрип… скрип… скриииип… И прямо рядом с моим диваном, прямо с изголовьем, ЭТО остановилось… И стояло.
Я с тобой прощаюсь навсегда
Детали и нюансы — мое все.
К чему это я? А, вот: мне надо было сделать интервью с губернатором одной из областей Украины. Он поручил своему пресс-секретарю со мной связаться. Интеллигентная девушка под большим секретом поделилась со мной великою тайною — номером мобильного телефона его сиятельства. И я позвонила. И вместо гудков рингтона я услышала… шансон. Что-то липкое, душное, кабацко-тюремное: «…я с табой пращааааюс навзегыдаааа…»
Как вы понимаете, материал я так и не сделала.
Кстати. Тут у власти сейчас один персонаж — начинал сцепщиком у тракториста, потом заочно окончил кооперативный техникум, стал управляющим ресторана, писал в распоряжениях через угол листа размашисто: «Ув кассу. Кассиру! Аплатить мнясо!» Но был он ловок, изворотлив, сменил четыре партийности, три жены, карабкался, лез, предавал, бросал, кидал, переступал через людей и судьбы. И, как водится в таких случаях, быстро вырос.
Вчера при случайной встрече сказал:
— Спешу на сессию. Сегодня там будет ПОЛНЫЙ АНШЛАГТ.
Аншлагт. Полный аншлагт.
Кстати. Мне бы только повод посмеяться.
На днях в кофейне ждала свой чоколино и видела интересный сюжет по ТВ. Какое-то совещание мелкопоместных князей, и камера сзади наезжает на президиум, где тот самый губернатор и сидит. И вот камера едет-едет, на экране — спины, спины в темных пиджаках, затылки, затылки, затылки… И все в склааадках! Ну чисто шарпеи!
Дальше-то можно было уже и не смотреть. Оператор Саша, вы — гений.
Есенин и Румыния
Останавливается машина, буквально с визгом тормозит, я бегу в гости к своим детям, и как раз только перебежала дорогу, а тут машина с дипломатическими номерами. Ага, думаю, точно на таможню. Из машины водитель выскакивает, такой холеный и бойцовый. Спрашивает, как найти улицу такую-то…
Ага, вспоминаю, точно на таможню, и спрашиваю: «А… в какой гостинице покончил с собой Есенин?»
А он говорит: — А?! Кто?!
А я: — Есенин… Ну… Поэт…
Он: —???
Я: — Русский… поэт… Клен ты мой… Опавший… Березки… В старомодном ветхом… шушуне…
Он набычился недоуменно: —???
Я все еще подталкиваю его к мысли: — И зверей, как братьев наших меньших… Никогда… Это… Не бил. По голове…
Он (догадался наконец): — Ааааа!!!
Я тоже радуюсь: какой молодец, вспомнил!
Он: — Асадов?
Нет, я не свихнулась, я просто почему-то название ресторана «Астория» вспоминаю только так: Есенин — «Англетер» — «Астория». Ну не знаю — такие ассоциации, только так. Иначе не могу вспомнить.
Ну вот.
Я: — Нееет!!! (Я уже начинаю злиться.) В какой гостинице Есенин… это…
Он: — Так Асадов? Не?
Я: — Нет. При чем тут? Наоборот! Есенин…
Он: — А он че, здесь умер? Да?
Я: — Нет.
Он: — А где? (Он отупел, и ему уже не очень надо таможню, ему вообще непонятно что надо…)
Я говорю: — ААА! В «Англетере».
Он: — Аааа…
— Короче, — говорю, — доедете до ресторана «Астория», свернете налево, и прямо, не сворачивая, вон из города, и пятнадцать километров — Румыния.
И он так: — А «Англетер» где?
Я: — В Питере.
Он: — Ааа… ну ладно, я там… я дальше… я потом спрошу…
И даже спасибо не сказал, пятясь, пятясь, залез в свой дипломатический джип и дернул с места. Представляю, через пару десятков метров он видит ресторан и большую зловещую сверкающую вывеску «АСТОРИЯ».
И опять же вспомнила, как мы ехали в Одессу машиной и заблудились в Кишиневе. И я стала ныть: надо спросить, надо спросить. А муж не хочет, у него ведь корона упадет, если он остановится и спросит, «вышиваем» мы по городу, наконец я не выдерживаю, ору: «Останови!», выхожу и попадаю в толпу арабских студентов из мединститута. Выясняю у них все по-английски, они галдят и размахивают своими смуглыми ладошками, сажусь в машину и объясняю, как выехать из города. Мы едем в ту сторону, куда махали студенты, и приезжаем прямехонько… в мединститут.
Так что я не одна такая.
Охотница Надя
Романтичная одна была Надя. Очень романтичная. И хотела любви, как в кино. Чтоб медленно и задумчиво идти по городу, сквозь встречный поток людей и машин, носить в кулачке маленький букетик. А кулачок к бюсту прижимать. Чтоб наверняка. Или наоборот — чтоб бежать по берегу моря, разбрасывая пятки, и хохотать. Ну и ветер там чтоб. Длинные волосы чтоб развевались в правильном направлении, челка гладенько, остальное назад по плечам. И однажды эта самая Надя с филфака, высокая, тонконогая, с лицом немецкой куклы — зубки врастопырку, жесткие густые волосы, — вдруг весной перед самой сессией влюбилась в водителя троллейбуса. Не то чтобы сразу, нет… Она как-то стояла на остановке, ждала своего Игоря по кличке Сало. Не потому, что он был толстый, а потому что Сало — фамилия. Ждала Сало и разглядывала всех вокруг. Троллейбусы подходили, людей на остановке почти не было, и водители в открытую дверь ей кричали: «Девушка, чего ждете? Садитесь уже!» Ну потому что она же хорошенькая, молодая. И кофточка на пуговичках, и топорщится везде. И хотя букетика у нее на груди нету, а впечатление, как будто он есть — такой у нее, у Нади, взгляд, как будто у нее букетик в кулачке, а кулачок к груди прижат. Но в основной своей массе водители троллейбусов какие-то безликие. И подозрительные. И мужиковатые. Такие иногда молодые, а уже ужасно неряшливые и склочные. «Оплааачивайте проезд! Оплааачивайте!!! А то сейчас как придет контролер!! — пугают. И еще милицейским голосом: — Приготовьте ваши проездные. Льготные документы прошу предъявлять в развернутом виде».
