и привыкнуть не успел. Не успел надышаться, но уже впустил в свою жизнь.
Тяжелейшим усилием воли я стараюсь унять противный озноб и укладываю ладонь поверх Зориных пальцев, сжимаю некрепко в знак поддержки, обозначаю: я рядом.
Наши взгляды скрещиваются. В ее небесные глаза боязно заглядывать. Там столько безысходности и подавленности… и страха.
Моя девочка не может даже сжать мои пальцы в ответ.
— Под наблюдение ложиться обязательно? — уточняет Зорина беспомощно.
— Необходимо провести ряд процедур и исследований, я обязан выписать вам направление, если вы хотите и у вас есть возможность все сделать самостоятельно и очень быстро, то пожалуйста. Я не могу запретить.
Зоря обречено смотрит на меня, полосуя безжизненным взором, будто молчаливо просит о помощи, а сама она растеряна, не понимает, за что уцепиться.
Я чуть резче, чем следовало бы, пододвигаю к ней стул и, наплевав на присутствие постороннего человека, заключаю ее лицо в ладони. Мягко, нежно поглаживаю ее голову, щеки, мое лицо слишком близко к ней.
— Все нормально, — пытаюсь я ее уговаривать. — Мы сделаем так, как ты захочешь. Просто нужно через это пройти поскорее. Как для тебя будет лучше?
— Я… я не знаю…
— Можно мы на минуту выйдем? Я сейчас вернусь, — уточняю у доктора и получаю в ответ щедрый кивок.
Помогаю Зорине подняться и за руку веду ее в коридор.
Обнимаю за талию, осторожно глажу живот, не понимая, как сильно и бесконтрольно трепещет все внутри.
— Зорь. Мы сделаем все, что нужно. Так, как тебе будет спокойнее и удобнее. Хочешь — договоримся на полное обследование в клинике, я могу в палате провести с тобой все время. Хочешь, состыкуем диагностику, анализы и все пройдем в срочном порядке. Не имеет значения как. Важно сделать это быстро. Я в любом случае буду с тобой, мы поедем вместе.
Подбородок ее дрожит, я не сдерживаюсь и прижимаю так близко, как могу.
— Я не хочу сейчас в больницу. Если можно…
— Можно. Посиди пока здесь.
Ладонью указываю на мягкие кресла из темно-зеленой кожи. Зорина не спорит. Но на меня смотрит затравленно.
Я возвращаюсь в кабинет врача.
Занимаю один из свободных стульев и подаюсь вперед, деловито укладывая запястья на стол.
— Мы хотим все пройти сами, желательно здесь, — резюмирую я. — Мне список, пожалуйста.
Доктор дает краткие пояснения, набирает текст, громко барабаня по клавишам. Я фиксирую в голове каждое его слово.
— Давайте по факту. Уточнения будут, но общая картина вам уже ясна. Можно со мной обговорить? Как, что, когда? Риски? Чтобы Зорина этого пока не слышала. Вы же видите, в каком она состоянии.
Врач повторяет слова Гелены, спокойно сообщая, что нужна операция.
— Я так понимаю, что как можно быстрее?
— Позвольте дождаться всех расшифровок.
— На данном этапе что можете сказать? — настаиваю я.
— На более ранних сроках я бы посоветовал аборт. Без исключений.
Внутри меня боевой пес принимает стойку и ощетинивается.
— Но? — не унимаюсь я. Последнее слово из его уст почти что перерезает мне вены.
— Ситуации бывают разные. Иногда случается, что прерывать беременность необходимо и на более поздних сроках, что всегда рискованно. Но как на это отреагирует организм Зорины — неизвестно. Целебной таблетки здесь нет. Дополнительная операция сейчас может только ухудшить состояние девушки и спровоцировать вспышку. Тогда мы сделаем хуже. В итоге все может закончиться трагично не только для плода, но и для мамы.
«Это не плод! Это мой ребенок!!!» — хочется вскочить проорать ему в лицо. Но я должен держать себя в руках и мыслить здраво.
— Поэтому сейчас мне необходимо увидеть результаты по вот этому списку, — уточняет доктор и укладывает передо мной листок. — Если Зорине позволит здоровье, то мы выждем необходимый срок, который ей потребуется, чтобы выносить ребенка до минимально допустимого порога весом в пятьсот грамм, дальше кесарево и операция с заменой расширенного участка аорты. Если ждать непозволительно… — доктор набирает воздух в грудь, печально заканчивая: — спасать будем девушку.
— Скажите честно. Шанс есть?
Я упрямо смотрю в его глаза. Наверное, мне неважно, что он сейчас ответит. Потому что я просто не готов услышать честный ответ.
У врача седые виски и очки на носу. Он выраженно сутулится, отчего со стороны кажется немного робким. Но голос его решительный, твердый. Просто негромкий, а сомнений в нем нет.
— Если оперировать сейчас — шанс есть только у нее.
Я содрогаюсь внутренне. Сдуваюсь мгновенно. Это тяжело слышать. Мне нужно несколько мгновений, чтобы осознать. Несколько мгновений, что подарят новую надежду. Каждому человеку ведь нужно во что-то верить. Я хочу верить в то, что Зорина и мой ребенок будут жить.
— Да, конечно, в теории, — продолжает он, — можно предположить, что искусственное кровообращение и остановка сердца мамы во время операции никак не повлияют на малыша, но в реальности последствия могут быть чудовищные. И скорее всего, будут.
Выдать что-либо, помимо молчания, я не в состоянии. Просто смотрю на него. Просто впитываю каждое его слово, и каждое бьет плетью по оголенной коже.
— Да вы поймите, если не спасти ее, то ребенка не будет в любом случае. Ни этого, ни другого в будущем.
— Только не надо мне объяснять очевидное. Получается, — я опускаю взгляд, потому что произнести следующие слова, глядя кому-то в глаза, даже врачу, очень непросто. — Ребенок не выживет в любом случае?
— При благоприятном исходе, ребенок появится на свет. Просто намного раньше срока. А таких малышей сейчас вполне себе стабильно выхаживают. Если он родится жизнеспособным, то ему помогут. Вопрос в том, хватит ли ей на это времени. И, скажем так,… неблагоприятные обстоятельства это время могут у нее отнять.
Меня затопляет черная лава. И топит, и топит, и топит меня. Я ощущаю себя ничтожеством.
