Кстати, а как это fingering по-польски? А по-русски? Перстосекс? Пальцетрах? Без мата не обойтись…
Как я могла подумать, что вопрос детектива имел какое-то отношение к моему прошлому? Стыдно до боли. Выставить себя такой идиоткой! Никогда мне уже больше не позвонят из Хаванта! Слава богу, что это далеко. Что я лишь временно замещала там их постоянного переводчика Марка Голдфингера. Что за ирония!
Контролер идет по вагону, просит предъявить билет. Вынимаю его из кармана вместе со сложенным в четыре раза листком бумаги. Разворачиваю его и читаю: «Уважаемая миссис магистр! Если Вы когда-либо решитесь на написание докторской диссертации по цифровой пенетрации, мы будем рады послужить добровольцами при проведении полевых испытаний! Надеемся на сотрудничество с Вами в будущем. С уважением – следственный отдел полиции Хаванта».
И восемь подписей в столбик…
23
23. День, меня переросший – 8 мая 2005 года.
За неделю до того меня пригласили в Дом Золотой Осени, то есть в дорогой частный дом престарелых. Англичане в целом считают, что старики не должны отравлять молодым жизнь своим присутствием. Особенно в период общего распада организма и личности, вызванного преклонным возрастом.
Уже девять лет в Доме Золотой Осени, плавно переходящей в зиму, проживал мистер Джан Джаники, – так выговаривали здесь имя старичка, в паспорте которого стояло: пан Ян Яницкий. Последние пять лет он провел в молчании, и три последних года казалось, что он почти ни в чем не отдает себе отчет за исключением еды, питья, физиологических отправлений, сна.
Вроде бы во время войны он был знаменитым польским летчиком, a в мирные послевоенные дни его бросила жена-англичанка. А может, умерла? Сейчас он страдал сильным диабетом, коронарным склерозом, артритом и почечной недостаточностью. Судя по тому, как быстро он забыл английский, который выучил уже будучи взрослым, его разум деградировал, что является обычным явлением при старческой деменции. Подозревали также, что он и понимать перестал этот приобретенно-утраченный язык. А это две разные вещи: для того, чтобы говорить на чужом языке, сознанию требуется гораздо больше усилий, чем для понимания слов, произнесенных вслух на этом же языке. Понимание может происходить почти бессознательно.
Не слишком ясно было, как установить с ним вербальную коммуникацию, но вспомнился какой-то фильм, в котором велся разговор с частично парализованной немой, которая сжимала руку собеседника, чтобы сказать «да» или «нет». Обсудили этот вариант с женщиной-психологом, которой было поручено оценить состояние пана Яна. Чтобы эта система работала, вопросы необходимо задавать в строго определенной форме. Например, вместо того чтобы спрашивать: «Вы помните, как зовут правящую королеву?», нужно сформулировать вопрос так: «Как зовут правящую королеву: Анна, Елизавета или Екатерина?».
Имена следует произносить с интервалом от полyторa до двух секунд – именно столько времени дается среднему водителю на принятие решения о торможении в непредвиденных обстоятельствах.
Ну, поехали!
– Добрый день. Рада вас видеть. Прошу вас пожать мне руку, если вы понимаете то, что я вам говорю.
Жмет!
– Вы согласны ответить на пару вопросов?
Жмет!
– Психолога зовут Сьюзен. Мое имя – Татьяна. Я сейчас назову несколько имен, и когда вы услышите ваше имя, пожалуйста, пожмите мне руку. Ваше имя – Лешек? Ян? Язон?
Он жмет на имени «Ян»!
Сколько вам лет? 85? 96? 68?
Подтверждает, что ему 96.
Как-то слишком хорошо идет… Где-то тут должна крыться загвоздка. Как бы не прийти к поспешным выводам. Почему верный ответ на вопрос должен всегда быть посредине? Меняем порядок вариантов ответа, ставя правильный то на одно, то на другое место.
– В какой стране мы сейчас находимся? Это Англия? Россия? Польша?
Он жмет на Англии. А когда слышит слово «Польша», что-то меняется в его ладони. Она не потеет. Не дрожит. Но что-то меняется. Какое-то там подкожное PH или что-то в этом роде. Не могу это точно описать, но ощущаю резко выраженное изменение. Прошу о перерыве и обсуждаю это с психологом. Она решает держаться от польской темы подальше, ведь мы не хотим, чтобы пан Ян мысленно сбежал от нас в Польшу. Он нужен нам здесь и сейчас.
Что-то слишком все гладко. У меня нет оснований для сомнений, и именно это как-то тревожит. Не могу позволить себе нервничать, но с каждым новым вопросом во мне растет беспокойство, и я начинаю вслушиваться в него, а не в пожатие пана Яна. Ошибка в этом случае явилась бы катастрофой. Снова прошу о перерыве, чтобы составить пару вопросов без единого верного ответа. Мы произвольно вставляем эти вопросы в нашу «анкету».
После почти пятнадцати минут разговора этой ручной азбукой Морзе пан Ян перестает реагировать. Я совершенно измучена, но не сдаюсь. Знаю, что это не моя усталость. Так уж я устроена, что эмпатически настраиваюсь на ближайшее ко мне тело и улавливаю его вибрации. Это как будто быть с кем-то всем телом в унисон. А этот контакт его ладони с моим запястьем! Как будто мы срослись. Надеюсь, что его тело чувствует мою симпатию, сочувствие и доброжелательность. Хочу, чтобы он воспользовался моей силой зрелой женщины. Чтобы принял позитивное отношение к нему и ко всему миру. Чтобы понял не только мою печаль при виде его умирания, но и мое стремление к долгой и энергичной жизни, желание навсегда запомнить его и сохранить в своем сердце. Потому что он уже там со своим теплым пожатием, a я всегда буду хранить его рядом с самыми близкими мне людьми.
Не сразу понимаю, что за сигнал идет со стороны подушки. Но это пан Ян – тихонечко издает звук: и-и-и-и….
Моя рука бессильно падает, как старый лист салата.
Ничего не понимаю! SOS!
24
24. Молодой парень, который как будто вышел из стены, как Терминатор нового поколения, говорит: «Инсулин!» – и немедленно делает Яну укол в живот.
Сегодня это не ужасает меня, а вот пятнадцать лет назад я едва не упала в обморок, глядя, как сестра Марина колет инсулин семилетней племяннице. У Лидуси после Чернобыля развилась острая форма диабета, и, чтобы не умереть, ей требовались пять-шесть уколов ежедневно. А чтобы правильно отмерить дозу, за пятнадцать минут до каждой инъекции девчушку нужно было колоть еще и для измерения уровня сахара в крови. Боже, какое ужасное это было время! Множество детей заполучило чернобыльский букет: диабет-желтуха-лейкемия. Нам повезло. Сестра уволилась с работы и уселась за перевод с немецкого двух медицинских книжек о новейшем подходе к жизни «ИНСУЛИНО-ЗАВИСИМЫХ». Немцы их в ту пору уже и больными-то не называли. У одного, мол, веснушки, другой лысый, а кто-то, к примеру, инсулино-зависимый. Позже Марина отдала свой перевод в диабетическое отделение республиканской больницы, врачи которой с радостью воспользовались возможностью расширить свои профессиональные горизонты. Естественно, они просили об официальном оформлении перевода этих монографий немецких коллег через Министерство здравоохранения, но, видимо, ни у кого из лиц, принимающих решения по таким вопросам, ребенок диабетом не болел. Денег на это в Минздраве не нашлось. А жаль, хотелось бы сказать.
Ровно через пару секунд после укола пан Ян замолчал.
Неужели этот невысокий щекастый парень в медицинском халате находился в комнате все это время, так незаметно? Пан Ян откидывает голову назад и замирает, устремив взгляд на висящую на стене слева от него картину. На ней маленькая девочка кормит хлебом утенка, камыши тянутся к солнышку, в долине течет ручеек, летает бабочка.
– Вода! – говорит парень и принимается поить пана Яна через коктейльную соломку.
Вот это настоящий Переводчик с большой буквы!
– А что еще вы можете понять?
– Когда он стонет «а-а-а-а», я даю ему обезболивающее. Когда он прикусывает нижнюю губу, вот так, то хочет в туалет, ну а если при этом стонет «у-у-у-у», значит, уже слишком поздно, надо памперс срочно менять. Если поджимает плечи, значит, ему холодно, тогда я его накрываю одеялом. Вроде все.
– А когда ему жарко?
– Не знаю. Может, ему никогда не бывает жарко. Старики всегда мерзнут. После того, как весной переболел бронхитом, он здорово сдал.
Пан Ян обращает на меня свой взгляд. Долгий взгляд. Мне хочется крикнуть санитару: «А ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ЗНАЧИТ, КОГДА ОН СМОТРИТ ТАК, КАК СЕЙЧАС?!».
Спокойно. Не отводить глаз. В этот раз я выдержу этот взгляд. Нет необходимости спрашивать парня. Я все знаю. Не могу спрятаться за веками от этого мысленного приказа. И не в состоянии ответить на него чем-то кроме открытости и готовности быть рядом с паном Яномм. Мне знаком этот взгляд. За всю жизнь на меня так смотрели двое.
Мой приятель, Вовка Сокол, после чернобыльской катастрофы в возрасте двадцати пяти лет заболел быстротекущим лимфогранулезом, не поддающимся никакому лечению. Именно так он смотрел во время своего последнего завтрака, состоявшего из внутривенно вводимой ему глюкозы. Он вдруг почувствовал себя лучше, ну и смотрел на меня и смотрел, смотрел и смотрел. А я не поняла его. Я вышла из палаты и позвонила его беременной жене: «Юлька! Ему вдруг стало лучше! Он открыл глаза!».
