Невеста ему также не нравится. Рассказывают, что бедная княжна, очень любившая своего первого жениха Сапегу, упала в обморок, когда отец впервые сообщил ей об ожидающем ее счастье. Шестнадцатилетняя, вполне развитая красавица, конечно, не могла питать никакого чувства к своему мальчику-жениху. В его обществе ей было не по себе; она неохотно принимала участие в его забавах и казалась мальчику скучной и противной. То ли дело тетя Елизавета Петровна! Та, несмотря на свои 17 лет, была ему совсем под пару по живости характера, по страсти к увеселениям и прогулкам, к шуму и движению. И она также не любила князя, разлучившего ее с сестрой. Не любила его и великая княжна Наталья Алексеевна, имевшая на брата большое влияние.
Все это не ускользнуло от зорких глаз придворных, и вот все потихоньку, но систематически начинают раздувать это недовольство, а больше всех обласканные князем Долгорукие. Петру нашептывают, что он ничем не обязан Меншикову, что он взошел бы на престол и без его содействия, указывают на беспредельное честолюбие князя, напоминают об участи несчастного Алексея... Но еще сильнее, чем эти нашептывания, действует неосторожное поведение самого Меншикова.
По какому-то случаю цех петербургских каменщиков поднес императору в подарок 9 тысяч червонцев, а тот, желая порадовать сестру, отправил к ней деньги с одним из придворных. Но посланный встретился с Меншиковым, который, узнав в чем дело, заметил: “Государь еще очень молод и не знает, на что следует употреблять деньги; отнесите их ко мне, я увижусь с государем и поговорю с ним”. На другое утро великая княжна Наталья по обыкновению пришла навестить брата. Узнав, что она не получила подарка и что его отнял у посланного Меншиков, Петр пришел в страшный гнев. Он немедленно послал за князем и с необыкновенной запальчивостью закричал на него, как смел он помешать исполнению его приказания? Не привыкший к такому обращению, князь был поражен, как громом. Однако он быстро оправился и отвечал, что ввиду известного недостатка в деньгах в государстве и истощения казны он намеревался сегодня же представить проект более полезного употребления этих денег. Но мальчика, понятно, такой ответ не успокоил. Топнув ногой, он вскричал: “Я научу тебя, что я император и что мне надо повиноваться!” И с этими словами повернулся к князю спиной и ушел. Меншиков пошел за ним и так долго упрашивал его, что Петр, еще не привыкший к подобным выходкам, наконец, смягчился и простил его.
Но первый шаг к освобождению уже сделан. Юный император окончательно почувствовал свою силу. В самом деле, с какой стати он будет слушаться человека, который испугался одного его окрика, с какой стати он слушался его до сих пор? Он действительно покажет всем, что император он, а не этот выскочка.
К несчастью для Меншикова, последний скоро после этого опасно заболел. Старая болезнь, чахотка, разыгралась с особенной силой; у него появилось сильнейшее кровохарканье, лихорадка. Готовясь к смерти, он написал императору прекрасное наставительное письмо, в котором указывал ему на его обязанности относительно России, “этой недостроенной машины”, увещевал слушаться Остермана и министров; написал и к членам Верховного Тайного Совета, поручая им свою семью.
Меншиков оправился, но болезнь уже сделала свое дело. Петр, очутившись на свободе, окончательно вышел из-под его влияния. Пользуясь этой свободой, никем не удерживаемый, он по целым дням предавался своим любимым развлечениям в компании Долгоруких. Между тем, Меншиков, выздоровев, опять принялся школить его, читать нотации. Он запрещает царскому камердинеру расходовать деньги без своего разрешения, не велит исполнять приказания императора или сестры его без предварительного себе доклада. Император выпрашивает у него 500 червонцев и дарит их сестре. Меншиков велит отнять их у великой княжны. Такие мелкие стеснения особенно чувствительны: тем более они обидны и невыносимы теперь, когда мальчик успел уже вкусить свободы.
Но Меншиков, по-видимому, совсем не сознает своей неосторожности, не замечает надвигающейся грозы. Уверенный в своем могуществе, в своем неотразимом влиянии на императора, до сих пор, несмотря на все свои вспышки, наружно смирявшегося перед ним, он спокойно и беззаботно оставляет его на руках своих врагов в Петергофе, а сам с семейством уезжает отдохнуть после болезни в любимый свой Ораниенбаум. Он все еще доверяет хитрому Остерману, который, будучи обязан давать ему отчет в поведении своего воспитанника, не забывает в каждом письме уверять его “высококняжескую светлость” в своей преданности и неизменном расположении императора. Последний, уже наученный своими любимцами, Долгорукими и Остерманом, скрывать свои чувства и замыслы, приписывает по-прежнему “любительные поклоны”.
Только 26 августа, в день именин великой княжны Натальи, Меншиков начинает прозревать опасность. Он видит, что Остерман обманывал его, обнадеживая насчет чувств императора. Как только князь начинал говорить с ним, Петр поворачивался к нему спиной, не обращал никакого внимания на его поклоны и был очень доволен, что мог унижать его. “Смотрите, – сказал он одному из придворных, – разве я не начинаю вразумлять его?” На невесту он также не обращал никакого внимания.
Меншиков внутренне бесится, но еще не сознает, как велика опасность. Придворные по-прежнему раболепствуют перед ним, в Верховном Тайном Совете его слово равняется закону; не сегодня-завтра он надеется вернуть и утраченную милость императора. В Ораниенбауме 3 сентября назначено освящение новой его церкви; на это торжество приглашен и император. Но враги боятся, чтобы между ним и князем не произошло примирения, и в последнюю минуту уговаривают Петра не ехать под предлогом нездоровья. Меншиков при этом случае, как рассказывают некоторые, совершает новую неосторожность: во время церемонии он садится на место, приготовленное для императора. Об этом, конечно, доносится, куда следует, с приличными комментариями.
Развязка быстро приближается.
На другой день Меншиков приезжает в Петергоф, но ему едва удается видеть императора; 5-го он совсем его не видит. Петр с утра уезжает на охоту; великая княжна, чтобы не встретиться с ненавистным князем, выпрыгивает в окно и отправляется за братом. Меншиков вне себя. Он набрасывается на Остермана, обвиняет его в двоедушии, обвиняет в том, что он старается отвратить императора от православия, и угрожает колесованием. Остерман отвечает, что он так ведет себя, что колесовать его не за что, но что он знает человека, который действительно заслужил этого. Война объявлена. Ментиков очнулся от своей беспечности, спешит в Петербург и начинает действовать. Надо отделаться от Долгоруких, удалить Остермана. Против первых он вызывает Голицыных, которым, конечно, должно быть нежелательно возвышение Долгоруких; Остермана он хочет заменить прежним учителем великого князя, Зейкиным, которому раньше, по желанию Остермана, приказано было оставить Россию. Вдогонку Зейкину, не успевшему еще уехать, послан указ вернуться. Но время уже упущено. Враги также отбросили прежние предосторожности и действуют решительно. На другой день по отъезду Меншикова в Петербург, государь именным указом объявил Верховному Тайному Совету, что он намерен вернуться в столицу и жить в Летнем дворце, который и приказано немедленно приготовить; Верховному Совету также велено перебраться туда. До сих пор Совет собирался в доме Меншикова, где жил сам император. Переезд последнего являлся, таким образом, явным знаком опалы. Меншиков, вероятно, узнал об этом и, в надежде видеть государя, спешит в Совет, но, прождав там напрасно полтора часа, возвращается домой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
