похлебку, вдруг что-то пыхнуло и заискрилось за окном. Все думали, что этот взрыв устроила контра. А Макаров объяснил, чтоб не пугались:
— Фейерверк!
Лалетин этим фейерверком и оказался недоволен:
— Сколь ты селитры зазря спалил, Макаров. Сам же говоришь, с сырьем хоть матушку репку пой.
— Так я для торжества момента, — оправдывался тот.
Потом Василий Иванович сказал, что бесплатная столовая — это, почитай, уже как при социализме. И что такое доброе дело надо бы везде сделать, да пока сил нету. И если б Ленин узнал об этой столовой, он, может, похвалил бы и даже определенно похвалил, потому что такое-то может статься только при советской власти.
Потом Василий Иванович передохнул, хитро поглядел на всех и спросил:
— Вот меня председателем горсовета выбрали. Как вы считаете, к чему это приравнять можно, если взять царское время?
Рабочие озадаченно пожали плечами.
— К губернатору, — гаркнул носатый парень.
— Ну, хватил, — оборвал его старик в холщовой рубахе. — К городскому голове, наверно.
— Да, к голове, — подтвердил Аркадий Макаров.
— Вот и я думаю, — все так же хитро глядя на недоуменные лица рабочих, сказал Василий Иванович. Филипп про себя эти разговоры не одобрил: будто похваляется. А Лалетин продолжал: — Так вот, маляр я, а приравниваюсь теперь к городскому голове. Сидят еще у нас кузнец, солдат и зольщик в горсовете, в общем все рабочие люди. А раньше кто был в городской думе?
Посыпались фамилии. Все гильдийный народ чистый сидел в думе.
— И вот соображайте: какая наша власть?
Потом вдруг Василий Иванович насупил брови, отставил ногу в побелевшем сапоге и стал похож на какого-то господина.
— И вот я, положим, городской голова, разговариваю с вами, с черными рабочими, кашу ем… Видано такое али нет? Как, ребята?
— Не-ет, — загудели столы.
— Городской голова с вами кашу есть сел бы? Нет, не сел бы, — заискрился вдруг Лалетин. — И говорить бы, наверно, не стал. Нет, не стал бы. Ни в жисть не стал бы. Нос отворотил бы. А я с вами кашу поем.
И оглядел всех. Смотрите, мол.
Филипп уже догадывался: к чему-то опять ведет Лалетин. Хитрющий мужик. А тот уже серьезно заговорил:
— И не потому это вовсе, что я, к примеру, такой простой человек. Все дело в том, что советская власть такая, близкая простому человеку, потому, что сама из простых сколочена. И в этом ее сила. Сила, что она с народом вместе и кашу из совсемки ест за одним столом, и голодует, и бревно одно несет, если, к примеру, взять работу вашу.
И раз власть народная, своя, я думаю так: не жалко за нее и мозоль на холке набить, а если понадобится, и головушку свою сложить, потому что своего рабочего человека она не подведет.
Тут даже самые нетерпеливые оторвались от каши и ударили в ладоши. А рученьки у всех были что дощечки. Оглушили.
Носатый парень выскочил из-за стола и потащил Василия Ивановича на скамью.
— Ешь, ешь, Лалетин. До нутра ты меня пробрал.
— А я ведь нарочно к этому разговор вел, чтоб за стол позвали, — хитрил Василий Иванович.
Аркадий ходил радостный в своей праздничной рубахе, начищенных до сияния сапогах и улыбался. Он сам помог стряпухе подтащить котел с кашей-совсемкой: больно уж ему хотелось, чтобы столовая и Лалетину с Филиппом, и рабочим понравилась.
А как не понравиться. Столы хорошие, чашки глиняные новенькие и пища. Хлеба, правда, в столовой не давали. Где его возьмешь?
Когда шли обратно в горсовет, получилась заминка, потому что у Лалетина отпала подметка на сапоге. Так отпала, будто щучий рот открылся. Насилу добрались до Филиппова подвала, до отцовских чеботарских инструментов.
Прибивая подметку, Филипп с неодобрением сказал, что стыдно председателю горсовета в таких-то сапогах ходить. Взял бы экспроприированные галоши или еще что. Своя рука.
— По ноге не могу найти, — сначала вроде в шутку ответил Лалетин, навертывая портянку, а потом долгим взглядом посмотрел на Филиппа, кашлянул. — Не так надо это, Филя, понимать. Я какой начальник-то? Сегодня заправляю, а завтра мне скажут: хватит, лучше тебя есть. Опять вагоны красить стану. А наберу сапогов себе, еще чего, уйду — и будут про меня толковать: вот был Лалетин дурак дураком и еще хапуга, себе все тянул. Есть предмет подороже обуток — совесть пролетарская! — И, надев излаженный сапог, ногой притопнул, подмигнул Филиппу. — Как ты-то думаешь?
— Ну, одни-то сапоги можно.
— Нет, я поостерегусь, — серьезно сказал Лалетин.
* * *
В доме на Спенчинской, где, как и в старое время, жил Лалетин, было темно. Филипп перешагнул в забитый снегом палисадник и поскреб пальцем в раму. Мелькнул кто-то в белом, прошлепали босые ноги в сенях, испуганный женский голос зашептал:
— Кто тамотка?
— Это я, Солодянкин, Екатерина Николаевна, — ответил Филипп. — Василия Иваныча бы. Дело неотложное. — И замер. Что ответит: дома хозяин или поздно уже явился Филипп?
— Только-только уснул. Заходи, Филиппушко, — подняв крюк, сказала Екатерина Николаевна и убежала в комнату. Косник на голове был жиденький, сама она худая, ключицы выпирают. Знал Филипп: все заботы по дому, детишки — на ней. Василию Иванычу недосуг. Горсоветом да уездом заправлять дело не шуточное.
В тесной комнате широко угнездилась русская печь, ребятишки спали прямо на полу, и Василий Иванович в исподнем, бородой напоминавший святого угодника, осторожно, чтобы не задеть их, вышагнул к Филиппу.
Екатерина Николаевна еще добродушно удивлялась тому, каким огромным дядькой стал Филипп, а хозяин уже сообразил, что произошло неладное, заведя в куток, вопросительно взглянул в лицо Спартака.
Выходили они вместе. Лалетин отправился ночевать к кому-то из друзей, поближе к железнодорожным мастерским.
Филипп двинулся дальше. Когда он выходил на Раздерихинскую, от Пупыревки послышались голоса. Кто-то крыл матом. Филипп шел, лепясь к стене, а тут вовсе замер в нише тюремных ворот. Вьюга улеглась, и от свежего снега улица посветлела.
Судя по винтовочным стволам, которые тычками торчали на фоне неба, шло человек восемь. Пронесло. Он подумал, что Курилов успел взять Дрелевского. К Спасской, где жил Юрий Антонович, почти бежал, забыв, что его может задержать куриловская братва. Он опомнился у театра: главное — передать телеграмму. Надо быть осторожнее, иначе можно все испортить.
Совсем еще молодая, недавно приехавшая не то из Питера, не то из Пскова жена Юрия Дрелевского Зигда, всхлипывая, сказала через дверь:
— Я очен, очен боюс, товариш. Юрия нет. Он не дома. Уехал.
Прижавшись плотно к двери, Солодянкин выпытывал через щель, был ли Курилов. Вроде не был. «Ну и хорошо. Видно, хватило у Кузьмы совести не арестовывать своего командира отряда».
Юрия Дрелевского
