— «Форель разбивает лед», — сказала Катя. — Ваша лекция об этой поэме Кузмина?
— Да, меня тут посетила идея, что он — единственный настоящий трубадур в русской поэзии в смысле ассоциации со средневековыми трубадурами. Только вот он воспевал очень странную любовь, — Мальвина взвесила томик стихов на ладони. — В широкое окно лился свободно голубоватый леденящий свет…
Катя снова взглянула в окно — то ли облачность затянула майское небо в мгновение ока, то ли холодом дохнуло — в комнате внезапно стало сумрачно и одновременно светло.
А потом она поняла, в чем дело — Феликс выключил зажженную настольную лампу, стоящую на антикварном комоде у двери. И остался лишь дневной свет.
— Зеленый край за паром голубым… Исландия, Гренландия и Туле… зеленый край за паром голубым… И вот я помню — тело мне сковала какая-то дремота перед взрывом. И ожидание, и отвращение. Последний стыд и полное блаженство, а легкий стук внутри не прерывался, как будто рыба бьет хвостом о лед, — Мальвина закрыла книгу. — Это ведь сердце так стучит, сердце в груди. На мой взгляд, самое точное описание физической любви.
— Сестра, у них от тебя пухнет голова, — сказал Феликс. — Они не твои студенты, ты что, разницы не видишь?
— Я различаю разницу, а ты… не богемских лесов вампиром — смертным братом пред целым миром ты назвался, так будь же брат!
Катя слушала с великим интересом. Мальвина — старшая словно дразнила брата, виртуозно вставляя стихи Михаила Кузмина, точно это была ее собственная речь. И это сравнение с вампиром — она словно угадала Катины мысли!
— Я думаю, студентам нравятся ваши лекции.
— Трудно угодить, приходится выдумывать порой бог весть что, такие ассоциации, такие парадоксы. — Мальвина взяла из коробки еще одну конфету. — Студенты сейчас такие умные стали, ничем их не проймешь. Вот и подбираешь разные фишки. А вы… вы ведь не следователь, правда? И не сыщик?
— Нет, я…
— Как видно, вы вовсе не игрок, скорей любитель или, верней, искатель ощущений. Но в сущности здесь — страшная тоска… однообразно и неинтересно… У нас здесь… дома…
— Я работаю в Пресс-центре ГУВД области, я криминальный журналист, — сказала Катя. Она уже потерялась — где стихи Кузмина из поэмы, а где слова ее собеседницы, которая говорила стихами наизусть.
— Как интересно, вы, наверное, про Родиошу статью собираетесь писать? Странно, что до сих пор про него фильма не сняли, не показали по телевизору всю эту историю, как он убивал людей.
— Мальвина, Феликс, идите к себе!
Это произнес звучный властный женский голос в тот самый момент, когда дверь в дальнем конце комнаты распахнулась и высокая дама в черном домашнем кимоно вошла в комнату.
Кимоно — настоящее, японское, тяжелого шелка.
Дама — светловолосая, с модной стрижкой. Катя сначала даже не поняла, сколько ей лет, отметила лишь, что она чрезвычайно эффектна.
А потом из открытой двери потянуло сквозняком, и возник этот запах — прокисших сладостей, шоколада и еще чего-то тяжелого, приторного. Странное смешение приятного и неприятного аромата.
Феликс посторонился, пропуская сестру, направившуюся вон из комнаты по приказу матери Веры Сергеевны Масляненко. Проходя мимо Кати, Мальвина дотронулась до ее плеча — легонько, точно подбадривая, как новообретенную подругу:
— Теперь она внимательно и скромно следила за смертельною любовью, не поправляя алого платочка, что сполз у ней с жемчужного плеча…
На плече Кати — пашмина, она взяла ее в это утро вместо кофты и куртки, набросить на плечи, если вдруг день захолодает.
— Мальвина, Феликс, я жду, и люди ждут, они пришли ко мне по делу. Вы тратите их время. Оставьте нас. Прошу меня простить за то, что и я заставила вас ждать, я не очень здорова сегодня. Устала как черт. Только вчера вернулась из Петербурга, — обратилась к Гущину и Кате Вера Сергеевна Масляненко.
Ее дочь и сын ушли.
Катя разглядывала Веру Сергеевну. В глаза бросались две вещи — она гораздо старше своей сестры Надежды, она очень следит за собой, и лицо ее до сих пор хранит следы невероятной, редкой красоты. Уж на что мать Родиона Шадрина Надежда поразила Катю своей внешностью, но эта его тетка…
Катя вспомнила актрису Тамару Макарову в роли Хозяйки Медной горы. И награждает же природа женщин такой красотой!
— Что случилось? — тревожно спросила Вера Сергеевна. — Почему к нам снова полиция? Столько времени прошло. Что-то не так с моим племянником? Он сбежал оттуда, где вы его держите, да?
— Родион, ваш племянник, из Орловской психиатрической больницы специального типа не сбежал. Но сегодня вечером его оттуда привезут в Москву, мы этапируем его. Он признан невменяемым и недееспособным, поэтому по закону я обязан известить об его этапировании его близких. Вы можете сообщить вашей сестре, Вера Сергеевна, — сказал Гущин.
— Да, я скажу ей, позвоню, но что случилось? Почему ко мне опять приходит полиция? Почему не к Наде?
— Я уже беседовала с вашей сестрой и ее мужем, — сказала Катя. — Теперь нам надо побеседовать с вами.
— О чем? — Вера Сергеевна села в кресло, запахнула кимоно.
Катя поймала взгляд Гущина — ну что же ты, давай. Ты же инициатор этой поездки, так задавай свои репортерские вопросы, а я задам потом свои.
— Мне показалось, что ваша сестра Надежда смирилась с тем, что Родион изолирован в лечебнице за совершенные им убийства. Ее муж тоже. Я не стану обсуждать с вами вопрос их честности, знали ли они раньше о том, что он делает, — сказала Катя. — Я спрошу вас о другом, из-за чего мы, собственно, и приехали к вам, Вера Сергеевна. Ваша сестра Надежда сейчас уверена в том, что ее сын убийца. Но она сказала, будто вы… вы никогда в это не верили. Вы были убеждены, что Родион никого не убивал. Не могли бы вы объяснить, почему?
— Это Надя вам так сказала? — Вера Сергеевна плотнее запахнула кимоно. — Не могла я в это поверить, понимаете меня? Этот мальчик… наш Родиошечка, он же рос на моих глазах. В нашей семье. Он всегда был человечек луны, не от мира сего. Да, родился такой вот, аутист… Но мы любили его. Мы все очень любили его. И Надя, и я… и мой муж Валерий. И муж Нади Рома — мы все любили его. И он рос, и мы не видели от него никогда ничего плохого. Только помощь и доброту.
— До-бро-ту? — непередаваемым тоном переспросил Гущин.
— Доброту, на какую только был способен его больной разум, — Вера Сергеевна выпрямилась в кресле. Голос ее обрел всегдашнюю уверенность и властность. Так обычно она разговаривала с персоналом на своей шоколадной фабрике. — Когда мой муж тяжело болел, когда наши дела пошли наперекосяк, так что пришлось продать колбасный завод, и когда я, чтобы выправить ситуацию, моталась по банкам, искала кредиты, организовывала производство на нашей кондитерской фабрике, когда я сутками дома не бывала, так была занята, чтобы все не пошло тут прахом без моего мужа, который уже не мог ничем руководить, когда у нас тут врачи чуть ли не ночевали, сиделки торчали, потому что мой муж наотрез отказался проводить свои последние месяцы в больнице — он боялся умереть там, хотел умереть дома, тогда Родион был с нами здесь, рядом. И он был лучше любой сиделки, любого медбрата для моего мужа. Он помогал нам в болезни — мне, моим детям, нашей семье. Надя тоже помогала. Но поймите разницу — Надя здоровый нормальный человек. А Родиошечка неполного разума, и он находил в себе силы нам помогать! Не верьте всем этим бредням об аутистах, что они социально обособлены и замкнуты, порой агрессивны и склонны к насилию. Если бы вы видели, как Родион обращался с моим мужем в болезни, как помогал, сразу бы поняли, что этот мальчик не способен убивать.
— Два года назад, когда мы с вами встречались на допросе в управлении уголовного розыска, вы мне ничего такого о вашем племяннике не говорили, — заметил Гущин.
— Что вы вспоминаете, что было тогда? Я мужа схоронила только-только. Не знала, как жить дальше одна. А тут этот кошмар с арестом Родиоши, обвинения какие-то дикие, что он маньяк, этот самый Майский убийца, о котором газеты писали. Надя была тогда на грани. Я тоже на грани. Похороны, а потом весь этот кошмар, такой позор… такой ужас… У Нади дети маленькие, им чуть ли не бежать пришлось из этого чертова городишки, они боялись — ведь все что угодно с ними родственники убитых могли сделать. Могли квартиру поджечь или с детьми что сотворить в отместку. И я… я тоже дико за них боялась. Но я не верила, понимаете, я не верила, что Родиоша виновен. Он не способен убить. Он не такой.
— Так Родион с вами общался? И со своими двоюродными братом и сестрой? Разговаривал? Поддерживал нормальный контакт? — спросила Катя. — Насколько я знаю, на следствии он не общался ни с кем, не давал показаний, полностью ушел в себя. Я видела на записи — он все время барабанил.
