Линда заметила ее. Алиде остановилась. Песня смолкла. Глаза Линды отворотили ее, большие холодные глаза, как окна в болоте. Алиде вернулась на дорогу.
Вечером Мартин не согласился рассказать о своем плане, сказал лишь, что завтра уладит дело. Три дня в запасе. Велел ей успокоиться. Алиде не могла уснуть. Перед восходом солнца тетерев принялся токовать, жениховствуя.
Алиде шла к муниципалитету, будто по лезвию топора. Взявшись за ручку двери, она вдруг вспомнила, как ее язык на морозе прилип к металлу. Ситуации она не помнила, лишь ощущение языка на ледяном металле, возможно, лезвии топора, она также не помнила, как освободилась и что вообще тогда произошло. Но ее язык испытывал то же ощущение, когда она вошла внутрь, сразу попав в объятия ждущего ее Мартина, и получила в руки ручку и бумагу. Она все сразу поняла. Ей надо поставить свою подпись под такими вескими свидетельствами, что никакого возврата уже никогда быть не может.
Пахло водкой, изображение костистой рыбы на куртке Мартина мелькало перед глазами. Где-то лаяла собака, за окном каркал ворон, возле ножки стола полз паук. Мартин раздавил его и втер в доски пола. Алиде Тру подписала. Мартин захлопал ей. Ему нужно было остаться, чтобы завершить дело, после того как она подписала показание. Алиде отправилась домой одна, хотя Мартин сказал, что она может подождать окончания его рабочего дня. Она не захотела, но и домой идти ей тоже не хотелось: проходить через двор Розипуу, входить в их кухню, где беседа сразу обрывалась, едва она открывала дверь. Они говорили ей несколько слов по-русски и, хотя содержание их было вежливым, в них все равно крылась насмешка. Сын Розипуу показывал ей язык из-за шкафа, а в ее банке с чаем скрипела брошенная им соль.
Она остановилась на обочине дороги и стала любоваться мирным видом. Ингель скоро пойдет на вечернюю дойку. Ханс, возможно, читает газеты в своей каморке. Рука Алиде не дрогнула. Внезапная стыдливая радость разлилась в груди. Она жива. Она справилась. Ее имени не было в списке. О ней не могут дать ложного показания, о жене Мартина, но зато она может отправить Розипуу туда, где земля эстонская будет лишь далеким воспоминанием. Она ощутила, как удлинился ее шаг, с какой силой ноги ступают по земле, она влетела в дом Розипуу, едва на пороге не столкнув с ног их мамашу, прошла мимо нее и хлопнула дверью перед ее носом. Она заварила себе чай их заваркой, положила сахар из их сахарницы, отломила половину от их хлеба, чтобы отнести в свою комнату. На пороге она остановилась и сказала, что хочет дать дружеский совет, так как по натуре человек добрый и желает всем товарищам только хорошего: было бы мудро с их стороны, если бы они сняли со стены спальни изображение Иисуса. Товарищу Сталину не понравилось бы, что члены нового мира трудящихся в ответ на его хорошую работу вешают на стены подобное. На следующий же день переводная картинка с Сыном Божьим исчезла.
Осталось четыре дня. Потом три. Она обещала прийти к Ингель, но так и не пошла туда.
У нашей киски хитрые глазки,Сидит в лесочке на пенечке,Во рту трубка, в руках палочка.Два дня. Три ночи.Приглашает детей почитать.Кто не умеет читать,Того за волосы таскает.А кто умеет, понимает,Того киса по головке гладит.Ни одного дня. Ни одной ночи.
1949, Западная Виру
ХАНС НЕ СТАЛ БИТЬ АЛИДЕ, ХОТЯ МОГ БЫ
Ветер гулял в покинутых маленькими птичками березах. В голове у Алиде шумело, как после десяти бессонных ночей. У наружной двери она зажмурилась и, не глядя, шагнула к маленькой комнате, нащупала ручку, уронила висевшую на стене пилу, вошла и открыла глаза, привыкая к полумраку. Шкаф перед каморкой Ханса стоял на месте. Только теперь сердце у нее взволнованно забилось, высохшая нижняя губа треснула, кровь попала в рот, потные пальцы заскользили по бокам шкафа. Временами она слышала звуки, которые доносились из кухни: шаги Ингель, кашель Линды, звяканье чашки, стук лап Липси. Шкаф не поддавался, ей пришлось толкать его плечами и бедрами, он скрипел, его жалоба раздавалась в пустом доме. Алиде остановилась и прислушалась. Тишина раскололась. Воображаемые голоса из кухни стихли как только она перестала двигаться. На досках пола видны были следы от частого передвижения шкафа. Их нужно скрыть. Под ножками шкафа что-то виднелось. Она наклонилась проверить. Клин. Два клина. Из-за этого шкаф слегка качался. Когда Ингель успела их туда засунуть? Алиде вытащила клинья. Шкаф плавно сдвинулся с места.
— Ханс, это я.
Алиде попыталась открыть дверь каморки, но вспотевшая рука скользнула по маленькой дырке в плинтусе, служившей для открывания.
— Ханс, ты слышишь?
Ничего не было слышно.
— Ханс, помоги. Толкни дверь, я не могу открыть ее.
Алиде постучала, а потом стала бить в дверь кулаками.
— Ханс, скажи что-нибудь!
Вдалеке прокукарекал петух. Алиде вздрогнула, заволновалась и стала еще сильнее колотить дверь. Боль в суставах отдалась в подошвах ног, стенка пошатнулась, но прежнее безмолвие не нарушилось. Тогда она принесла из кухни нож, просунула его в проем двери, а другую руку — в дырку в плинтусе. При рывке дверь открылась. Ханс, сгорбившись, неподвижно сидел в углу, опустив голову на колени. Лишь когда Алиде дотронулась до него, он поднял голову. Когда она в третий раз обратилась к нему, Ханс, шатаясь, прошел в кухню. На вопрос, что случилось, он ответил:
— Их увели.
Настала тишина, какой никогда не бывало в деревенском доме днем. Лишь шорох мыши в углу. Они стояли посреди кухни, внутри них все клокотало, их дыхание вырывалось с хрипом. Алиде тоже хотелось сесть и склонить голову на колени, чтобы не смотреть в лицо Ханса, который, видимо, всю ночь рыдал. Тишина и напряжение нарастали и вдруг Ханс вскочил и схватил с вешалки свой рюкзак:
— Я должен отправиться следом за ними.
— Не сходи с ума.
— Конечно, должен!
Ханс выдвинул нижнюю дверцу буфета, чтобы достать продукты, но ящик оказался пустым. Он кинулся в кладовку.
— Они взяли с собой еду.
— Ханс, может быть, солдаты украли ее. Может, их отвели на беседу в муниципалитет. Такое и раньше было, вспомни. Может, они скоро вернутся домой.
Ханс рванулся в переднюю комнатку и открыл дверцу шифоньера.
— Вся зимняя одежда, все теплое унесли. Ингель взяла с собой золото.
— Золото?
— Оно было зашито в шубу.
— Ханс, они скоро вернутся.
Но Ханс твердо решил идти. Алиде бросилась за ним, схватила за руку. Ханс попытался скинуть ее. Рукав его одежды порвался, стул опрокинулся, стол пошатнулся. Ханса нельзя выпускать наружу, нельзя, нельзя, нельзя. Она изо всех сил обвила его ноги и не отпускала, несмотря на то, что он рассердился и схватил ее за волосы. Алиде не отпускала Ханса пока силы его не покинули. И когда они, потные и запыхавшиеся, лежали на холодном полу, Алиде готова была засмеяться. Ханс все же не ударил ее, даже в такой ситуации. Он мог бы, она ждала, что он это сделает, схватит со стола бутылку и ударит ее по голове или треснет лопатой, но он не сделал этого. Таким он был хорошим, и все же она была ему далеко не безразлична. Более убедительного доказательства у Алиде не имелось. Никто не был таким хорошим, как Ханс, ее красивый Ханс, самый красивый из всех.
— Зачем ты, Лиде?
— Им не нужно обвинение.
— Мне нужно!
Он выжидающе смотрел на Алиде. Она хотела, чтобы он смирился со всем, что произошло. Все знали, что там не нужна какая-либо особая причина. Нужны ли доказательства самоуправцам, достаточно любой фантазии в доносе.
— Ты ничего не слышал? Они ведь что-то говорили, когда вошли?
ОНИ. Это слово во рту Алиде стало громадным. В детстве она как-то получила предупреждение о том, что будет, если скажешь (произнесешь) вслух такие слова, как Бог, сатана, гром, смерть. Она как-то попыталась тайком повторить эти слова. Через два дня у них подохла курица.
— Я не все слышал. Было много шума и крика. Я попытался открыть дверь каморки, но дверь не поддалась, а потом в доме уже никого не осталось. Это произошло так молниеносно, а я не мог выйти. Липси отчаянно лаяла. — Голос Ханса задрожал.
— Может, это из-за того… — слова Алиде застревали в горле. Голова как бы сама собой склонилась набок, и она подумала о той подохшей курице, — что она считалась твоей вдовой, а Линда твоим ребенком. То есть, тоже враги народа.
На кухне было холодно, зуб на зуб не попадал. Она вытерла подбородок. Рука покраснела, из треснувшей губы сочилась кровь.
— Все из-за меня. Выходит, я во всем виноват.
— Ханс, Ингель подсунула под шкаф клинья. Значит, она хотела, чтобы ты оставался в укрытии.
— Дай мне водки.
— Я сооружу для тебя более надежное место укрытия.
