Я сижу в одних трусах перед тяжелым нарком, подключенным к биону. У нарка на лбу написан последний срок, и ленте жизни осталось отмотать до финишной отметки пару-тройку недель. Судя по запаху, парень заживо гниет. Но он все еще жив и способен работать, если вовремя пускать по его венам правильную дурь. И вот я, офицер, христианин, вбитый в свою Церковь, как гвоздь в дерево, аж по самую шляпку, протягиваю ему стакан с самым крышеразборным веществом во вселенной и говорю:
– Хочешь расширить горизонты сознания?
За несколько недель до того.
Первый раз я увидел ее в санбате на окраине города Покровец – столицы наместничества. Туда на лечение принимали только пограничников, только тех, кто служил на заставах, только тех, кого доставили в тяжелом или крайне тяжелом состоянии. Самым большим тут было отделение реанимации. Вторым по размеру – хирургическое.
Аврал в Покровецком санбате считался нормой жизни. Семь лет назад в двух сотнях километров к северу построили второй санбат точно такого же назначения. Сразу после этого здесь, говорят, появились выходные. Просуществовали они ровно пять лет, и вот уже два года, как о них и помину нет. Говорят, в двух сотнях километров к югу строят еще один санбат точно такого же назначения…
Мы все, офицеры 26-й погранзаставы на Земле Барятинского, по очереди ездили к майору Сманову Максиму Андреевичу, когда он оклемался от ран, начал разговаривать и по-человечески есть, а не питаться через трубочку. Во время диверсии веселые ребята из команды нарколорда Ли Дэ Вана в майоре проделали две огромные дыры навылет, и всей мощи армейской медицины едва хватило, чтобы сохранить ему жизнь. Максима Андреевича до ужаса медленно вытаскивали с того света. Кажется, он и сам оттуда не торопился. Может быть, устал…
И мы летали к нему, развлекали анекдотами, докладывали обстановку. Дреев, назначенный замещать майора, угощал его индырским маслом с орехами – фирменным блюдом его супруги. Поручик Роговский доставил Сманову сулатонгских пачат – деликатес, конечно, вот только никак не разберусь, насекомые это или фрукты. Берешь, натурально, свежую пачату в руки, держишь ее двумя пальцами перед глазами, а она то сгибается, то разгибается… Я привез командиру пирог из кабанины, сочиненный супругою гарнизонного батюшки. Врачи не велели давать ему столь тяжелую пищу, но я все-таки скормил ему кусок втихую.
Вы что! Как можно отказаться от пирога с кабаниной, устроенного попадьей при строгом соблюдении рецепта и ритуала?! Как можно от счастья отказаться!
Именно тогда, выходя из палаты, страшно довольный операцией по кормлению пирогом, разыгранной как по нотам, я и столкнулся с Нею.
Знаете, глупость такая, я понять не могу, отчего все так быстро случилось… Мы несколькими фразами обменялись, потом еще… будем… фразами обмениваться… еще… Но… тут такая штука… В общем, никогда в жизни я не сомневался, что случается любовь с первого взгляда. Я про нее в романах много читал. Мне про нее отец рассказывал. И я, конечно, допускал, что где-то там, у других людей она существует. И очень хорошо, что она существует, надо чтить высокое в людях… Но я-то тут при чем? Я ведь человек исключительно серьезный, обстоятельный, я к выбору спутницы жизни должен отнестись с умом, хорошенько подумать, присмотреться к человеку, узнать поближе, рассудить здраво…
Присмотрелся и рассудил.
Я прикрываю за собой дверь и вижу: в десяти шагах от меня невысокая черноволосая девушка. Идет ко мне. Смотрит на меня. Смотрит на меня. Смотрит на меня…
Темно-карие, почти черные глаза, ничего я не вижу, кроме этих глаз, ни фигуры ее, ни губ, ни одежды, ничего, только глаза. Они приближаются ко мне. Медленно приближаются. И что-то в них такое цепляющее… я не знаю… что-то такое…
За несколько секунд она прошла эти десять шагов. Мне этого хватило, чтобы влюбиться в нее смертельно. Нет, даже не влюбиться, тут должно было стоять какое-то более возвышенное слово. Будто бы между нашими душами появилась невидимая нить, она выходит из плоти моей, по воздуху соединяется с ее плотью и делает наши души нерасторжимыми. Можете не верить. Я бы сам не поверил, наверное… Но вот правда: кончились эти десять шагов, она стоит рядом со мной, а я уже знаю, что не могу без нее жить. Взрослый, рассудительный человек. Словом с нею не перемолвился, руки не поцеловал, а вот как вышло: мне нельзя без нее, я просто умру без нее. Прожил до нее двадцать четыре года с копейками, но ничего не знал и не понимал, а теперь совсем другая жизнь началась, и совсем другой в ней смысл появился.
– Здравствуйте, – говорит она, и лицо ее, белое, как июльский полдень, северное, полярное лицо отчего-то пунцовеет стремительно и пугающе, – мне о вас рассказывал отец. И я решила, что мне надо с вами встретиться, обязательно надо встретиться, только вот никак не могла найти предлог… то есть причину… то есть обстоятельства, при которых…
Она замолчала, как цивилизация, внезапно уничтоженная на полуслове природным катаклизмом.
Я молчал, как народ, еще не превратившийся в цивилизацию и потому не имеющий ни собственной письменности, ни, подавно, собственной литературы, ни собственных летописей.
Попытался пожать ей руку, идиот. От растерянности даже пожал, потом исправился и поцеловал пожатую руку, потом поцеловал еще раз, чтобы загладить свою вину за рукопожатие.
Она руку не отнимала и все искала слова, чтобы объяснить, зачем это ей надо было со мной встретиться и почему она не могла придумать, как бы это устроить. Наконец отмерла.
– …и вот вы… р-раз… и как-то сами встретились. У меня к вам много вопросов. Я знаю, как вас зовут. И я… и нам… но… как бы…
Знаете такое выражение из любовных романов: «утонуть в глазах» кого-то там «как в океане»? Все так пишут! Ужасная пошлость. Но когда между твоим лицом и Ее лицом расстояния на две ладони, она смотрит на тебя, не отрываясь, ты смотришь на Нее, не отрываясь, у Нее глаза такого цвета, что не передать, а у тебя они такого цвета, который ты забыл, и вот вы смотрите, смотрите друг на друга, и… сказать что-нибудь связное не получается… ну… считайте, два океана утонули друг в друге. Пошли друг в друге на дно, разучившись подавать сигналы о помощи.
Левой рукой она машинально открывает дверь в палату, правую все еще сжимаю я, и это, наверное, до ужаса неприлично, однако она почему-то совсем не против. И я говорю, то есть не то чтобы говорю, а хрип вырывается из моего горла:
– Кофе…
– А? – переспрашивает она.
– Маша, это ты? Нет, кофе не нужно, – удивленно отвечает майор Сманов из палаты.
– Но сейчас… – тихо произносит она.
– Потом… – выдавливаю из себя я.
– Ни сейчас, ни потом, – с беспокойством говорит Сманов. – Врач строго-настрого запретил при таком-то давлении!
– Да, – говорит Маша неожиданно твердо.
– Что – да? – не понимает майор.
– Я… тогда подожду… прямо тут, под дверью… – Я хотел сказать, что сяду на банкетку у двери в палату, но что вырвалось, то вырвалось.
– Да… тут, под дверью… в смысле, в двери… э-э-э… при дверях… у двери, да! – наконец улавливает смысл сказанного она.
– Что-то с дверью? – осведомляется Сманов. – Ты же открыла, отчего не входишь?
– И… – добавляет она, выхватывая руку и поворачиваясь ко входу в палату, – кофе я очень… нравится.
Дверь захлопнулась. Я сел на банкетку совершенно счастливый. От моей ладони пахло ее ладонью.
Зонтик от солнца и шляпка с широкими полями делают барышню прекрасной и таинственной, даже если без них она более всего похожа на шагающий танк, разработанный для боевых действий в условиях сверхнизких температур. Он огромный и жаркий, после каждого боевого выхода его остужают в течение трех часов. Говорят, недавно такие танки применили на Плутоне. Применили их тайно, показали они себя, хотя этого никто не должен знать, прекрасно. Поневоле сделаешь вывод: перед атакой каждый из них снабдили зонтиком и надели по шляпке на все восемь ракетных турелей…
На Маше, разумеется, тоже была шляпка из полупрозрачного материала и зонтик с какими-то там изящными и многозначительными узорами. Старшие товарищи, сдержанно хихикая, сообщили мне, что дамы… то есть, конечно, барышни… но и дамы, конечно, тоже, отправляясь на свидание, долго подбирают цвета одеяний и узоры на них, отыскивая, какое сочетание цветов и узоров совершенно сразит собеседника. А мужчины не видят ни цветов, ни узоров, но обязаны их горячо хвалить.
И если бы кто-то из старших товарищей хихикнул хотя бы на гран несдержанно, я бы ему… я бы ему… плохое бы сделал очень я ему. Им бы вообще хихикать не надо бы, но что тут сделаешь, кругом застава, и все такие умные, что паразит на паразите.
В сухой сезон на Земле Барятинского – раздолье для дам и барышень. Погоды стоят сухие, свет льется с неба ниагарами, звезда Роза щедро орошает зноем земли и воды, и всякая тварь заливисто стрекочет в кустах. Когда полдень разверзает свою топку, надо сидеть под крышей и горячо молиться за того парня, который изобрел кондиционеры. А рано утром и поздно вечером можно гулять, и как гулять дамам и барышням без зонтиков и широкополых шляп? Сухой сезон иного не потерпит, высушит и зажарит. Вот и есть у них превосходный предлог…
