Ломак смотрел в сторону — он залюбовался теми самыми красотами природы, которые так восхищали его.
— В самом деле, мосье Трюден, в самом деле! Подобная просьба в подобный момент просто поражает меня. — Тут он умолк и больше ничего не сказал.
— Когда мы с вами решили посидеть здесь вместе, мне и в голову не приходило обращаться к вам с этой просьбой и говорить с вами таким образом, — не отступал его собеседник. — Я же говорил вам: слова сорвались сами собой, едва ли не против моей воли; будьте же снисходительны к ним и ко мне. Мосье Ломак, я не могу требовать от других, чтобы они поняли и оценили мои чувства к Розе. Мы с ней остались совсем одни в целом мире: отец, мать, родственники — все они давно умерли и покинули нас. Я настолько старше сестры, что приучился относиться к ней скорее по-отцовски, а не по-братски. Вся моя жизнь, все сокровеннейшие надежды, все высочайшие упования — всё сосредоточено на ней. Я был уже отнюдь не мальчиком, когда мать на смертном одре вложила мне в руку крошечную ручку сестры и сказала: «Луи, будьте для нее всем, чем была я, ведь о ней больше некому позаботиться». С тех пор я чуждался той любви и тех устремлений, которые свойственны другим мужчинам: у меня такой любви и таких устремлений не было. Сестрица Роза, как все мы называли ее в минувшие дни и как я люблю называть ее и сейчас, — Сестрица Роза стала единственной целью всей моей жизни, моим единственным счастьем, главной моей драгоценностью и самым желанным утешением. Я жил в этом бедном домишке, в этом скучном захолустье словно в раю, ведь со мной была Сестрица Роза — моя невинная, счастливая, сияющая Ева. Даже если бы избранный ею супруг был избран мною самим, необходимость расстаться с ней стала бы для меня самым тяжким, самым горьким испытанием. А раз все так, раз я думаю то, что думаю, и боюсь того, чего боюсь, судите сами, что за чувства должны терзать меня накануне ее свадьбы; и тогда вы поймете, почему и с какой целью я обратился к вам с просьбой, которая настолько удивила вас минуту назад, но уже не может удивлять сейчас. Говорите, если хотите, я больше ничего не скажу.
Он тяжело вздохнул, голова его склонилась на грудь, а рука, протянутая к Ломаку, задрожала — и он убрал ее, и она безвольно повисла.
Управляющий был не из тех, кого легко смутить, но сейчас он смутился. Обычно он без труда находил слова, чтобы выразить свои мысли, но сейчас начал спотыкаться, едва заговорив.
— Предположим, я вам отвечу, — медленно произнес он, — предположим, я скажу вам, что вы несправедливы к нему; достаточно ли будет моего свидетельства, чтобы поколебать ваше мнение, точнее, предубеждение, которое вот уже несколько месяцев лишь крепнет и крепнет? С другой стороны, предположим, у моего господина есть свои небольшие… — Ломак помедлил, прежде чем произнести следующее слово. — Свои небольшие… слабости, если угодно, но, поймите меня правильно, слабости лишь гипотетические; и, предположим, я их заметил и готов поделиться с вами своими наблюдениями — какой от них был бы прок сейчас, в одиннадцатом часу, если сердце мадемуазель Розы уже отдано, а свадьба назначена на завтра? Нет-нет! Поверьте мне…
Трюден вдруг вскинул голову:
— Благодарю вас, мосье Ломак, за напоминание, что наводить справки уже поздно, а следовательно, поздно верить кому-то. Моя сестра сделала выбор, и отныне с моих губ не сорвется ни единого слова о том, кого она выбрала. Будущее в руках Божиих, и чем бы все ни обернулось, надеюсь, у меня хватит сил сыграть свою роль терпеливо и отважно, как подобает мужчине! Приношу свои извинения, мосье Ломак, если по недомыслию поставил вас в неловкое положение вопросами, задавать которые не имел права. Вернемся в дом, я провожу вас.
Ломак открыл рот, потом снова закрыл, скованно поклонился, и его землистое лицо на миг побелело.
Трюден молча двинулся к дому; управляющий последовал за ним нарочито медленно, отставая на несколько шагов, и шептал себе под нос:
— Его отец был моим спасителем, это истинная правда, и нельзя об этом забывать; его отец был моим спасителем, и тем не менее я… нет! Поздно! Поздно говорить… поздно действовать… поздно что-то предпринимать!
У самого дома их встретил старый слуга.
— Молодая госпожа отправила меня позвать вас на кофе, мосье, — сказал Гийом. — Она оставила горячий кофейник для вас и для мосье Ломака.
Управляющий всплеснул руками — на сей раз от неподдельного изумления.
— Для меня?! — воскликнул он. — Мадемуазель Роза взяла на себя труд оставить чашку горячего кофе для меня?
Старый слуга в недоумении уставился на него, Трюден остановился и оглянулся.
— Что удивительного в простом жесте вежливости со стороны моей сестры? — спросил он.
— Извините, мосье Трюден, — отвечал Ломак, — у вас за плечами нет такого жизненного опыта, как у меня, вы не старик, у которого нет друзей, у вас прочное положение в свете, и вы привыкли, чтобы с вами обращались предупредительно. А я нет. Это первый случай в моей жизни, когда я послужил предметом внимания молодой дамы, — вот что удивило меня. Повторяю свои извинения; прошу вас, пойдемте в дом.
Трюден на это странное восклицание ничего не ответил. Однако ненадолго задумался о нем, а потом еще ненадолго задумался, когда они вошли в гостиную и он увидел, что Ломак подошел прямо к его сестре и смущенно и серьезно осыпал ее благодарностями за чашку горячего кофе, словно не заметив, что в это самое время Данвиль сидел за клавесином и пел. Роза изумилась и даже едва не рассмеялась, слушая его. Мадам Данвиль, сидевшая рядом с ней, нахмурилась и презрительно похлопала управляющего по руке веером.
— Будьте так любезны, помолчите, пока мой сын не закончит петь, — велела она.
Ломак низко поклонился и, удалившись за столик в углу, взял лежавшую на нем газету. Если бы мадам Данвиль увидела, каким стало его лицо, когда он отвернулся от нее, ее аристократическое самообладание несколько поколебалось бы при всей ее гордости.
Данвиль допел свою песню, встал из-за клавесина и принялся шептаться с невестой; Трюден сидел в дальнем конце комнаты один и внимательно читал письмо, которое достал из кармана, когда возглас Ломака, углубившегося в газету, вынудил остальных присутствовавших оставить свои занятия и посмотреть на него.
— В чем дело? — раздраженно поинтересовался Данвиль.
— Не помешаю ли я вам, если объясню? — почтительно обратился Ломак к мадам
