Он отпер сундук, достал несколько серебряных монет, протянул их Рюмину:
– Вот тебе, братец, за тяготы перенесенные. Двадцать целковых, заслужил...
Рюмин поднялся из-за стола, с трудом растянул запекшиеся коркой губы:
– Нет, сударь, мы хоть деньгами и не гнушаемся, но незаслуженными не корыстуемся.
– Бери! – строго приказал Беньёвский, но Рюмин лишь устало помотал головой и пошел к своей истерзанной упряжке.
17. НАЧАЛО
Теперь он знал, что откладывать начало предприятия, на которое положено столько сил и средств, нельзя. Целый день после ухода Рюмина сидел он запершись в избе и даже выгнал из нее Хрущова, ходил из угла в угол, морщил лоб, обдумывал, подбегал к столу, чиркал что-то на листке и тут же рвал написанное. К вечеру бросил он метаться, достал из сундука тайком приобретенные в большерецкой канцелярии три пера гусиных, листы бумаги и свежие орешковые чернила, уселся в угол, за стол. Крупными литерами начертал на первом листе бумаги «ВСЕМ БОЛЬШЕРЕЦКИМ ОБЫВАТЕЛЯМ!» и потом, уже не останавливаясь, заполнил лист четким разборчивым почерком: «Сего 1771 года апреля 26 я, Мориц-Август Беньёвский, волею Господа Бога нашего Иисуса Христа и по повелению великого князя Павла Петровича, цесаревича и законного наследника императорского российского престола, принимаю на себя звание камчатского воеводы, коим прежде являлся капитан Нилов, произведенный в должность сию незаконно взошедшей на царствие российское женой невинно убиенного императора Петра Феодоровича, отстранившей законного наследника Павла, отдавшей засим на откуп соляную и винную продажу в руки немногих корыстолюбивцев, налагающей на народ необычайные дани, требующей налоги и оброк с увечных и малых, яко со здоровых, насадившей везде неправый суд и поправшей святоотеческие порядки, отобрав от монастырей вотчины их на пропитание выродков всяких особ вельможных. Никто при ней за настоящие заслуги не награждается, камчатская же земля от сугубого самовластия разорена.
Сим объявляю, что, принимая на себя звание начальника камчатского, всякого, кто нашей власти не признает и воле нашей противиться станет, обещаемся казнить нещадно смертию, яко изменника законному государю Павлу Петровичу».
Полночи просидел Беньёвский за перепиской рескрипта своего и заготовил два десятка копий, на которые ушли все его чернила и три пера – рассчитал он верно.
Едва засветилась промасленная холстина неширокого оконца, Беньёвский, поглядывая на спящего Хрущова, стал собираться. Достал и осмотрел он пистолеты и кинжал, которым резал медведю холку, опоясался поверх кафтана цветным шарфом, заткнул оружие за пояс. Хоть и было на дворе тепло, надел собачью длинную куклянку. Под ней же спрятал и свои рескрипты. Тихо вышел.
В дверь дома, где жил Иван Устюжинов, стучался долго, досадливо кривился, страшно беспокоясь, что не откроет, но Иван открыл. Был он в портах одних и холщовой рубахе, с заспанным лицом. Зевая, неласково спросил:
– Чего изволите? С ночного караула я, спал еще.
– В дом пусти, – быстро попросил Беньёвский.
Иван посторонился. В темных сенях, где пахло березовыми, висящими там вениками, Беньёвский и остался, взял за руку Ивана, горячо зашептал:
– Все, дальше не иди. Рюмин вчера из Нижнекамчатска воротился...
– Один?
– Один. Батюшку твоего в казенку посадили, нельзя было выручить, еле сам ушел Иван. Что ж, Ваня, отец твой за дело правое постоять хотел, надобно и сыну... – Беньёвский вытащил один свой лист, дверь чуть приотворил, впуская в щелку свет, подтолкнул к ней Ивана. – Читай.
Ваня читал долго, часто поднимал на Беньёвского глаза.
– Да, дело важности великой, – сказал тихо и проглотил слюну. – За сие и кнутом нещадно выдрать могут...
– Могут, Иван, могут, – пристально смотрел на юношу Беньёвский, оскалив большие кривоватые зубы и шевеля ноздрями. – Но можно и тем, кто нас сечет, хорошего кнута влепить. Давай, Ваня, за отца твоего Катерине убыток причиним. Случай для суксесу удобный! За Павла Петровича...
– Да ведь не за цесаревича ты радеешь! – воскликнул Ваня. – Не за него!
Беньёвский усмехнулся, обнял Ивана и заглянул ему в глаза:
– А кабы и не за него? Какая в том беда? Важно, что я всем, кто желает, волю дам – суть привилегию граждан цивилизованных. Понимаешь, чего я хочу?
– Понимаю, – кивнул Иван.
– Ну а раз понимаешь, так беги тотчас в избу к артельщикам с сим листом. Пускай мушкеты заряжают да меня дожидаются. А еще скажи, пускай тряпья какого чистого лоскутьями нарвут, чтоб было чем раны перевязывать. Ну, ступай! Токмо дерзким дарует Господь победу!
Беньёвский трижды поцеловал ошеломленного, взволнованного Ивана и вышел из сеней на улицу.
Шведа Августа Винблана он застал еще в постели. Ни слова ему не сказал, а только распахнул куклянку и показал оружие. Швед с изумлением посмотрел на пистолеты, все сразу понял и одеваться стал. Вынул из-под тюфяка свои огромного размера пистолеты и тщательно их зарядил. Вышли из дома, не сказав ни слова Мейдеру, притворявшемуся спящим, и пошли к Иосифу Батурину, потом к Панову, а затем к Степанову. Некоторые сомневались в правильно определенном времени для выступления, но Беньёвский тут же доставал рескрипт, давал его читать, и возражения не возобновлялись. Всей компанией с пистолетами под шубами пришли к Хрущову, спавшему еще. Увидев в избе людей, шельмованный гвардейский капитан спросонья испугался, а закурив, водки попросил. Винблан плеснул ему в стакан из захваченного из дому штофа. Пока Хрущов, взбодренный водкой, одевался, все обсуждали (довольно неспокойно, с сердцем), с чего начать – то ли Нилову руки идти вязать, то ли захватывать цейхгауз с огнестрельными припасами. Но кто-то предложил, что надо бы прежде выступления к Семке Гурьеву зайти.
Винблану и Беньёвскому отворила камчадалка Катя, кланялась, звала в избу. Гурьев не спал, а за столом сидел, за книгами. Голову поднял, снял очки, спросил:
– Зачем пожаловали?
Беньёвский молча протянул ему рескрипт. Гурьев снова нацепил очки, читал с улыбкой, сказал:
– Ну, ежели сыщутся такие, кто поверит лживому твоему радению о русских гражданах, то пускай себе гибнут – не жаль мне тех, кто глупостью в жизни ведом бывает. В тебе же я ни ревнителя цесаревичева дела не признаю, ни камчатского воеводу.
– Не признаешь? – спросил Беньёвский, складывая лист.
– Нет, не признаю!
– Тогда пеняйте на себя.
Не снимая шуб, яро и тяжко били они Семена Гурьева. Швед охаживал бывшего ингерманландца за измену, а новый камчатский воевода – за непокорность воле цесаревича и собственной воле своей. Оставили Гурьева стонущим на полу, поручив заботам стенающей по-волчьи, родившей недавно мертвого ребенка камчадалке Кате.
