Ему было тяжело в городе, он поехал за город, в Александро-Невскую лавру.
Там, в тиши монастыря, он в горячей молитве обрел тот душевный покой, который тщетно искал уже несколько дней.
«Вот та тихая пристань, которая чужда житейских треволнений…» — невольно сложилось в его уме.
Он не захотел оставить обитель. Ему казалось, что за ее воротами снова, вместе с городским шумом, нахлынет на него смерч воспоминаний, леденящий его душу ужасом.
Григорий Александрович зашел к игумену и испросил у него разрешения погостить под кровлей святой обители.
Разрешение было дано и, как мы уже сказали, слух о том, что Потемкин идет в монахи, взволновал весь Петербург.
«Комедиант!» — решили злые великосветские языки.
Одна государыня своим чутким женским умом поняла, что у Григория Александровича есть затаенная душевная рана, что эту рану можно если не залечить, то по крайней мере смягчить ее острую боль только благосклонностью и милостью.
Провидя, что способности ее нового приближенного неоценимы и более чем необходимы для России, она снизошла до посещения своего удрученного неведомым ей горем верноподданного в кельи Александро-Невского монастыря.
Эта высокая милость одна способна была влить живительный бальзам в наболевшую душу Потемкина.
Ласковые слова императрицы довершили остальное. Не стараясь узнать, какое горе терзает его, она с присущими ей мягкостью и тактом обошла этот вопрос в разговоре с Григорием Александровичем. Она указала ему на тот высокий жребий, который выпадает на его долю велением судьбы, и сказала, что человек, призванный утешать горе многих, должен, если не забыть о своем, то иметь столько силы духа, чтобы не предаваться ему чрезмерно.
Григорий Александрович воспрянул духом.
Екатерина знала своего «ученика», как она любила называть Потемкина. Она утешала его искусно нарисованной картиной славы и бессмертия на страницах истории. Он должен жить и работать не для себя, а для России. Таков был смысл слов великой монархини. Императрица оставила Григория Александровича совершенно изменившимся.
«Я буду жить, я буду работать для нее… для России», — сказал он сам себе.
На другой день он появился во дворце, среди изумленных придворных, в богато расшитом генерал-адъютантском мундире, в орденах, веселый, бодрый, жизнерадостный…
С этого времени начинается исключительное влияние Потемкина на дела государственные и ряд великих заслуг, оказанных им России. Тонкий политик, искусный администратор, человек с возвышенной душой и светлым умом, он вполне оправдал доверие и дружбу императрицы и пользовался своею почти неограниченною властью лишь для блага и величия родины. Имя его тесно связано со всеми славными событиями Екатерининского царствования и справедливо занимает в истории одно из самых видных и почетных мест.
Звезда Григория Орлова закатилась, взошло новое светило — Потемкин. Они виделись в это время очень редко. Однажды Григорий Александрович, приехав во дворец, стал подниматься по лестнице. Ему навстречу спускался Григорий Орлов. Они столкнулись лицом к лицу. Орлов пристально посмотрел на Григория Александровича.
— Что нового при дворе? — спросил, чтобы только что-нибудь сказать, смущенный Потемкин.
— Ничего, кроме того, что я иду вниз, а вы поднимаетесь, — отвечал Орлов, указав рукой на верхнюю площадку лестницы.
Часть вторая. В борьбе с луною
I. Светлейший
Миллионная улица была почти сплошь запружена экипажами, тут были и высокие щегольские кареты, новомодные берлины и коляски, старые громоздкие рыдваны, словом, экипажи всех видов и цветов: черные, синие, голубые, палевые и фиолетовые.
К подъезду Зимнего дворца, ведущего в апартаменты, отведенные светлейшему князю Григорию Александровичу Потемкину, то и дело подъезжают новые.
Лакеи и гайдуки мечутся во все стороны, подсаживая и высаживая господ, лихо распахивают и захлопывают дверцы и с треском раздвигают высокие, в шесть ступеней, подножки, по которым приезжающие и уезжающие шагают, покачиваясь из стороны в сторону.
У Потемкина — прием.
Весь Петербург в приемные дни ездил на поклон к светлейшему.
Прошло около двух лет со дня его приезда в Петербург от стен Силистрии, а между тем за это короткое время с ним совершилась почти волшебная метаморфоза.
В 1774 году он был уже генерал-аншефом и вице-президентом военной коллегии.
В последней должности он оказал большие услуги России в смысле упрощения обмундирования войска. Обрезав солдатам косы, которые они носили до того времени, он избавил их от лишней работы над своим туалетом и от головных болезней, распространенных в войсках.
Он ввел в армии куртки, шаровары и полусапожки, и сделал движение солдата легче и свободнее; введенные им солдатские шинели были гораздо удобнее прежних; введены были более легкие ружья, и численность войска была умножена.
Кроме того, сделавшись приближенным к государыне, он прежде всего обратил внимание на скорейшее усмирение Пугачевского бунта.
С присущими ему энергией и распорядительностью он принял тотчас же решительные меры и много способствовал подавлению мятежа, грозившего большой опасностью государству.
Затем при его содействии был заключен Румянцевым-Задунайским выгодный мир с турками при Кучук-Кайнарджи.
По заключении этого мира императрица издала следующий высочайший именной указ:
«Генерал-поручик Потемкин, непосредственно способствовавший своими советами заключению выгодного мира, производится в генерал-аншефы и всемилостивейше жалуется графом Российской империи; уважение же его храбрости и всех верных и отличных заслуг, оказанных им в продолжение сей последней войны, всемилостивейше награждаем мы его, Потемкина, золотою саблею, украшенною бриллиантами и нашим портретом и повелеваем носить их, яко знак особого нашего благоволения».
Еще ранее ему были пожалованы ордена русские: Святой Анны и Святого апостола Андрея и иностранные: прусского Черного Орла, Датского Слона и Шведского Серафима, и польские: Святого Станислава и Белого Орла.
Австрийский император Иосиф II прислал ему, по просьбе императрицы Екатерины, диплом на княжеское достоинство Римской империи.
Потемкин стал «светлейшим князем».
Интересна маленькая подробность.
Незадолго перед тем Иосиф II отказал наградить этим титулом двух своих министров, за которых ходатайствовала императрица — его мать.
Одновременно с этими сыпавшимися на него положительно дождем милостями государыни, и милостями, кстати сказать, вполне заслуженными, Григорий Александрович был назначен Новороссийским генерал-губернатором.
Сознавая свои заслуги, он понимал, что раболепствующая перед ним толпа не имела о них даже отдаленного понятия и низкопоклонничала не перед ним лично, а перед силой блеска и богатства, которых он являлся носителем. Он для них был лишь «вельможей в случае», и они совсем не интересовались, какими способами добился он этого случая.
За это их глубоко презирал Григорий Александрович и этим объясняется та надменность, с которой он держал себя относительно равных себе, и та задушевная простота, которая проявлялась в нем по отношению к низшим.
Потомки недалеко ушли от его современников и большинство их отмечало лишь пятна, бывшие на этом солнце, не замечая, что эти пятна — только черные тени от окружающего его общества.
Вернемся, впрочем, в приемную светлейшего.
В огромной зале царит относительная тишина, усиливающаяся жужжанием сдержанного шепота.
Громадная толпа ожидает приема. Тут и высокочиновные, и мелкие люди. Все сравнялись перед непостижимым величием хозяина.
Все взгляды то и дело устремляются на затворенные наглухо высокие двери, за которыми находится кабинет светлейшего, всесильного и властного распорядителя миллионов, от каприза, от настроения духа которого зависит людское горе и людское счастье.
Из кабинета выходит адъютант и вызывает по фамилии приглашаемых в кабинет.
При каждом появлении этого рокового вестника даже жужжание прекращается и наступает могильная тишь.
Вызванный скрывается за заветными дверями и снова во всех углах раздается сдержанный шепот.
— Много, много может князь… все… — шепчет толстый генерал худому как спичка человеку в дворянском мундире, с треуголкой в руках.
— То есть как все? — робко задает вопрос последний.
— Все… говорю… все… Царица для него сделает, а он порой царице скажет… коли прикажешь, государыня, твоя воля, исполню, а по совести делать бы то не надо и шабаш, вот он какой, светлейший…
Дворянин сокрушенно вздыхает.
— Третий месяц каждую неделю являюсь, не могу добиться лицезреть его светлость… — слышится в другом углу сетование сановного старичка.
