При каждой ссоре, по приказанию отца, они вбивали в доску гвоздь размера, сравнительного с ссорой.
Когда наступало примирение, гвоздь вынимался, но оставалось отверстие или по меньшей мере шероховатость.
Таков узел и такая шероховатость существовала и в отношениях князя Андрея Павловича Святозарова и княгини Зинаиды Сергеевны, несмотря на кажущееся их полное семейное счастие.
В разгаре самых чистых супружеских ласк у них обоих почти всегда мелькали в голове мысли, не только уничтожавшие обаяние этих чудных мгновений, но прямо отталкивающие их друг от друга.
В голове княгини мелькал страшный образ окровавленного трупа несчастного Костогорова, то деревянный крест в задней аллее деревенского парка, тот крест, у которого состоялось быстрое, неожиданное примирение супругов.
В голове князя неслись те же образы, но иначе оттененные: труп Костогорова и новорожденный младенец, похищенный им у матери и умерший на чужих руках, вызывали в сердце князя не жалость, а чувство оскорбленного самолюбия и затихшей, но неугасшей совершенно злобы.
Появление князя Андрея Павловича в Несвицком в ту самую минуту, когда княгиня Зинаида Сергеевна была мысленно около оставленных в Петербурге мужа и сына, было до того для нее неожиданно, что вся выработанная ею система отношений к мужу рухнула сразу, и измученная женщина, видевшая в нем все же единственного близкого ей человека, инстинктивно, подчиняясь какому-то внутреннему толчку, бросилась к нему на шею.
После таким образом состоявшегося примирения отступления быть не могло и за ним невольно последовало объяснение.
Оно произошло не тотчас же, без всяких расспросов со стороны князя, действовавшего в этом случае с замечательным тактом, но произошло потому, что являлось необходимым последствием состоявшегося примирения и, наконец, потому, что самой княгине уже давно хотелось высказаться, излить свою наболевшую душу.
Она рассказала князю Андрею Павловичу роман своей юности, не называя имени его героя. Она объяснила ему, что встретилась с ним снова в Петербурге, в гостиной ее кузины, графини Переметьевой, и в мрачных красках, сгущенных озлоблением даже такого доброго сердца, как сердце княгини Зинаиды, обрисовала дальнейшее поведение относительно ее этой светской змеи, окончившееся убийством не «героя ее юношеского романа», а его товарища, приехавшего по его поручению и ни в чем не повинного.
— Кого же ты любила в Москве?.. Я никого не видал у вас, кто бы мог остановить твое внимание, — уронил князь, выслушав повесть своей жены.
Он сказал это хладнокровно, хотя в душе у него поднялась целая буря ревности к прошлому. Кроме того, в его отуманенном мозгу против его воли появилось недоверие к словам жены, хотя они — он не мог отрицать этого — дышали искреннею правдивостью как исповедь сердца.
«Ей было время сочинить и не такую историю в деревенской глуши…» — подсказывало ему его прирожденное ревнивое чувство.
Он гнал от себя эту мысль, гнал всем усилием своего рассудка, но она, как бы вследствие этого, все чаще и чаще возвращалась в его голову и неотступным гвоздем сидела в его разгоряченном мозгу.
— Он не бывал у нас, ты не мог его видеть там, в Москве.
— Где же ты его видела?
— У управляющего моей тетки…
— Какой-нибудь разночинец! — не удержался князь от презрительного жеста.
— Нет, он дворянин, Григорий Потемкин… — отвечала княгиня.
— Потемкин… тот… самый… он сын твоей соседки!.. — вскочил князь в необычном волнении.
Беседа супругов происходила уже в Петербурге, в будуаре княгини.
— Да… Но что с тобой? — спросила Зинаида Сергеевна.
— Ничего… Мне это показалось странным, я здесь с ним встречался…
Григорий Александрович не занимал в то время еще выдающегося положения, хотя в Петербурге все знали, что он пользуется благоволением государыни, которая часто в разговоре предсказывала «своему ученику» блестящую будущность в качестве государственного деятеля и полководца.
Волнение князя Андрея Павловича Святозарова объясняется далеко не признанием опасности подобного соперничества, а совершенно иными соображениями, пришедшими ему в голову при произнесении его женою имени Потемкина.
Его мать, игравшая главную роль в деле похищения его ребенка — ребенка княгини, — продолжал подсказывать ему ревнивый голос, — может, конечно, написать или рассказать сыну обо всей этой грустной истории, тем более для него интересной, что он близко знал одно из ее действующих лиц — княгиню, был влюблен в нее и хотя благоразумно воздержался, по ее словам, даже и от минутного свиданья с нею наедине, но все еще сохранил о ней, вероятно, в сердце некоторое воспоминание.
Значит, здесь, в Петербурге, есть свидетель его преступления. Он сам, даже в то время, когда был уверен, что ребенок княгини не его, чувствовал, что с точки зрения общества его поступок не может называться иным именем. Теперь же, когда сомнение в принадлежности ребенка ему, в невиновности княгини стало даже для него вероятным, а минутами даже вопрос этот для него же стоял уже вне всякого сомнения, преступность совершенного им была очевидна.
«Он умер», — мелькало в его уме, и это обстоятельство отчасти уменьшало его беспокойство за свою честь, за доброе имя.
Графиня Клавдия Афанасьевна Переметьева, после своего отъезда из Петербурга в Москву к больной матери, так и не возвращалась на берега Невы.
На ее отсутствие было обращено особенное внимание на похоронах графа, состоявшихся с необычайною помпою.
Около месяца о графине в великосветских гостиных были самые разнообразные толки.
Прежде всего пришло известие, что наследство после графа получили его племянники, так как графини Клодины не оказалось у матери, которая и не думала хворать.
Куда исчезла Клавдия Афанасьевна с достоверностью сказать не мог никто.
Говорили, что она удалилась в один из очень удаленных от Москвы и Петербурга женских монастырей, где, как уже говорили впоследствии, постриглась.
Это были, впрочем, только слухи, положительно утверждать их никто не мог.
Посудив и порядив, о графине забыли.
Не забыли ее только князь и княгиня Святозаровы.
Князь в исчезновении графини и в прошедших слухах о поступлении ее в монастырь находил подтверждение рассказа своей жены и одно из доказательств ее невиновности.
Несчастному все еще нужны были подтверждения и доказательства.
Червь ревнивого сомнения точил его бедное сердце.
Было четвертое лицо, замешанное в этой грустной истории, — это камердинер князя, Степан Сидоров.
Его положение в княжеском доме стало с некоторого времени совершенно невыносимым.
Возвращение княгини в Петербург для него, как и для всего штата княжеских слуг, было совершенно неожиданным.
Надо заметить, что вся прислуга любила Зинаиду Сергеевну и встретила ее с большою радостью.
По возвращении ангела-барыни ее сиятельства много и долго ликовали в людских и прихожих княжеского дома.
Только для Степана это возвращение было положительно ударом грома, нежданно и негаданно разразившегося над его головою.
Один вид княгини, глядевшей на него, как на всех слуг своих, добрыми, ласковыми глазами, поднимал в его сердце целую бурю угрызений совести.
Несчастный не находил себе покоя ни днем ни ночью — исхудал и побледнел.
Была у него и другая причина беспокойного состояния духа, но оно было каплей в море мук, переносимым им в присутствии ее сиятельства.
Наконец он решился.
Это было уже через полгода после возвращения княгини и примирения супругов.
Однажды утром, явившись по обыкновению в уборную Андрея Павловича, он, по окончании княжеского туалета, остановился у притолоки двери.
Лицо его имело такое выражение, что князь невольно задал ему вопрос.
— Тебе чего-нибудь надо?
— Так точно, ваше сиятельство.
— Что, говори…
— Облагодетельствован я вашим сиятельством, можно сказать, выше меры, сколотил на службе у вас изрядный капиталец… По совести, верьте, ваше сиятельство, за всю долголетнюю службу, вот на столько не слукавил.
Степан указывал на кончик своего мизинца.
— К чему все это ты говоришь, я тебе верю так, ты знаешь…
— К тому, ваше сиятельство, что дело идет к старости…
— К какой это еще старости… ты мне ровесник, тебе нет еще тридцати пяти…
— Точно так, ваше сиятельство… но все же… однако же…
Степан, видимо, смущался.
— Говори толком, чего ты путаешь?
— Хотелось бы своим домком пожить, человеком сделаться…
— На волю хочешь?
— Коли ваше сиятельство дозволили бы выкупиться…
— Выкупиться… Ты сошел с ума… На что мне твои деньги… На днях ты получишь вольную.
