Добросердечные соседи давали приют семейству Скарано в течение всех пяти дней, пока дон Вито отсутствовал и безумствовал; в конце концов не кто иной, как я, обнаружил его в какой-то таверне у Пиньясекки. На деньги, оставшиеся от пятисот лир, он без удержу ел и пил и угощал всех желающих. Вот когда в доне Вито прорезался счастливый человек, который скоро должен был его снова покинуть; он был пьян, но не настолько, чтобы не поддержать серьезного разговора. Я спросил его, помнит ли он о своих детях, по крайней мере о високосных; он ответил, что нынче вечером послал им шесть свиных ножек и бутылку вина.
— Раз нужно, значит, нужно, — сказал он.
Он разделял мое мнение о том, что теперь, когда он расстался с парикмахерской, ему остается, как говорится, только сдохнуть.
— И пусть это даже случится поскорее, — сказал он и швырнул на стол последние пять лир, чтобы превратить их в вино.
Я набросал перед ним весьма похожий его портрет, заметив, что в течение двух лет он терпел крайние лишения и единственным его утешением было смотреть, как поливает дождь или сушит солнце его мандолину, да ждать, как ждут приговора суда присяжных, что однажды вечером перед ним появится-таки борода, которую нужно сбрить.
— Вы, дон Вито, — сказал я ему, — в каком-то смысле в течение долгих месяцев приносили себя в жертву своей парикмахерской, а потом за несколько дней пустили ее по ветру, не подумав, что пятьсот лир — это еще и время, за которое можно найти новое, более доходное занятие.
— А вот это, простите меня, невозможно, — ответил дон Вито.
— Ну зачем же так думать? — сказал я.
Он покачал головой, вытащил из кармана помятое изображение сердца святого и сказал, чтобы об этом я спрашивал у него.
— Два года я был парикмахером, — сказал он, — и с самого первого дня дело не заладилось. Я долго терпел. Но настает минута, когда мужчина должен действовать. Я признаю, что теперь у меня уже нет времени, чтобы искать новую работу. С нынешнего дня я нищий, вы согласны? Но в этом-то все и дело: раз так, теперь уже святому сердцу придется безотлагательно заняться мною.
Он подмигнул мне, выпил еще и согласился выйти вместе со мной; мы шли, и прекрасное наше небо простиралось над его головой, как и над всяким, кто, исполненный ярости и сил, еще не решился разбить ее о стену.
Документ
Утром 15 октября 1920 года «шляпа» дон Дженнаро плюнул на документ. Документ удостоверял его семейное положение, а дело происходило на Салита Санта Тереза; по небу неслись зловещие облака и дул ветер. Тощий, седой, сутулый, дон Дженнаро шел и плевал на документ, время от времени останавливаясь, чтобы пробормотать:
— Вот так, господа, именно так.
Следом за ним летели сухие листья.
«Шляпой» в Неаполе зовут неудачливых адвокатов, но дон Дженнаро был мелким чиновником из тех, что добывают разного рода свидетельства, ведут казенные дела и в худшем случае удостоверяют в суде личность человека, никогда ими ранее не виданного.
В районе Стелла, рождаешься ты или умираешь, женишься или открываешь лавку, для всего нужны документы, и за ними-то и надо было обращаться к дону Дженнаро.
— Дайте мне любого покойника, ну хоть только что спекшегося, и я вам похороню его по всем правилам, — любил говорить дон Дженнаро, и понятно, что в районе Стелла покойника ему вручали еще тепленьким.
В пятьдесят лет «шляпа» дон Дженнаро был тощим, седым, сутулым и весь словно раздувался от документов: его можно было узнать издали по шуршанию бумаг, и пахло от него окошечками присутственных мест. Он жил в подвале на улице Матердеи с женой на двадцать лет моложе его. Я имею в виду донну Кармелу Рыжуху. Они познакомились в зале адресного стола: ей нужно было свидетельство о месте проживания и непременно к завтрашнему дню.
— Позвольте, этим займусь я, — сказал дон Дженнаро.
Он проскользнул за непреодолимую для всех прочих перегородку, отделявшую публику от служащих, и быстро вернулся, показывая горделивой улыбкой, что документ при нем; в следующем месяце они поженились.
Донна Кармела подарила ему двух дочерей, Мариуччу и Ассунтину, которые были на него не похожи. Сама она была портнихой, но только тогда, когда не нежилась под солнцем улицы Матердеи: от нее, как от подушки, всегда веяло жаром тайных желаний. Донна Кармела закабалила мужа с первого же дня, уступив ему привилегию стряпать, укладывать детей, заниматься уборкой.
Летом муж с женой до поздней ночи сидели на пороге своего подвала: донна Кармела сосредоточенно внюхивалась в веточку мяты (можно было подумать, что в ее листочках содержались какие-то сведения, которые она хотела выведать) и говорила:
— Ты должен поехать в Америку и стать там синьором.
Дон Дженнаро уехал в сентябре 1912 года. Вернулся он пятнадцать месяцев спустя, оборванный и голодный. Он рассказал нам об американском прогрессе — первым делом о барах-автоматах — и еще сообщил, что свидетельство о рождении и месте проживания можно получить там так же просто, как бутерброд или блинчик — достаточно опустить монету в щель соответствующего автомата. Не все поверили, что только этим объясняется американский крах дона Дженнаро, но постепенно он снова обжился в неаполитанских конторах и стал опять заниматься хозяйством в своем подвале на Матердеи под голубым, полным острого презрения взглядом рыжей донны Кармелы.
Донна Кармела между тем цвела: белокожая и пухленькая, она воскрешала в душе каждого, кто ее видел, упоительные воспоминания о деревенских праздниках с их дерзкими ласками между прилавками, заваленными нугой, их маленькими оркестриками и телегами, полными плодов опунции, — одним словом, она наводила на мысль о простых и веселых ночных гуляньях, как наводит на эту мысль сияние ацетиленовых ламп.
Летними ночами, когда теряют сон даже люди, подобные дону Дженнаро, которых трудно себе представить снедаемыми плотской страстью, в убогой комнатке на Матердеи слышался возмущенный шепот. Затем неожиданно распахивалась дверь, и дон Дженнаро вылетал наружу. Он садился на ступеньку и шепотом ругался и роптал, уведомляя самых авторитетных святых о попрании его супружеских прав. Когда слух об этих высылках широко распространился, знакомые с верхних балконов стали над ним посмеиваться. Они уговаривали его не падать духом. «Может быть, — говорили они, — если раздобыть хорошую рекомендацию…»
Так начались и прошли десять лет, покуда не настало то самое утро 14 октября 1920 года, когда донна Кармела вдруг перестала расчесывать перед зеркалом волосы, окинула взглядом комнату и, удостоверившись, что Мариуччи и Ассунты нет, спокойно сказала мужу:
— Помнишь тот год, когда ты ездил в Америку? За месяц до твоего возвращения у меня родилась девочка. Ее зовут Луизелла.
— Это не моя! — завопил дон Дженнаро и, пошатнувшись, прислонился к стене.
— А кто говорит, что твоя? — ответствовала донна Кармела таким же тоном, каким ответила бы на простое приветствие.
— Святая мадонна! — неистовствовал дон Дженнаро. — Я этого так не оставлю. Закон есть закон… Я прибегну… Не знаю я никакой Луизеллы, и все!
Донна Кармела поднялась. Странно, но она выглядела взволнованной и благодарной. Обняв мужа, она сказала:
— Молодец! Это именно то, о чем я просила у святого Винченцо, Ты должен отказаться от Луизеллы и, пожалуйста, сделай это поскорее.
Дон Дженнаро вынужден был улечься в постель; донна Кармела прикладывала ему ко лбу мокрые салфетки и спокойно излагала факт за фактом.
Соседи ничего даже не заподозрили. Донна Кармела срочно уехала в Салерно к тетке; там же она потом отдала Луизу кормилице и снова вернулась нежиться под солнцем улицы Матердеи.
Зарегистрированная по всем правилам девочка числилась законной. Ее настоящий отец, рабочий с верфи, платил кормилице, покуда не погиб вследствие несчастного случая на работе. Для донны Кармелы настали трудные времена. Нелегко было опустошать карманы только что вернувшегося на родину дона Дженнаро, поскольку они и так были почти пустыми, а из Салерно тем временем приходили весьма решительные письма. Но святой Винченцо послал донне Кармеле супругов Айелло. Богатые бездетные мещане, они жили в небольшом загородном доме на Каподимонте, и им понадобилась на несколько месяцев приходящая портниха. Донна Кармела строчила на машинке и рассказывала синьоре Айелло запутанные истории из жизни улицы Матердеи; в окна, распахнутые в сад, влетали бабочки, наводя на счастливые мысли.
— Вы так одиноки, синьора Айелло, вы непременно должны взять в свой красивый дом какое-нибудь божье создание, — начала, вздохнув, донна Кармела.
У нее был проникновенный голос, а от лица, здорового и пухлого, и всей фигуры веяло первозданной силой внушения; донна Кармела была неотразима, как бывает неотразимо усыпанное плодами дерево или набухшая молоком грудь; она убеждала именно потому, что была такой простой и такой земной. Сама ее хитрость была незаметной и естественной, как здоровье. А может быть, синьору Айелло, бесплодную и нервную капризницу, пленили уравновешенность и спокойствие донны Кармелы? Так или иначе, супруги Айелло согласились взять Луизеллу, поверив, что это ошибка молодости одной из подруг приходящей портнихи.
