всем том церковь они посещали, хотя бы по необходимости, особенно когда дело шло о свадьбе. А вот маркиз де Лозарг, последний представитель древнего христианского рода, отказывается от брака только из-за того, что не желает войти в храм. И все это после смерти супруги, которую он даже не любил! Что это могло значить?
Взгляд Гортензии перенесся на противоположный склон ущелья к маленькой часовне, запеленутой в снежные покровы, зябко жмущейся к своей скале с таким безутешным видом, что у девушки сжалось сердце. Дом божий походил на то, чем стала теперь она сама: это бедное ветхое обиталище было осуждено на умирание по воле могущественного замка, высившегося перед ним, по прихоти этого средневекового чудовища, черпающего силы в мощных башнях и стенах, исполненного безжалостной решимости, подмяв и придушив слабую жизнь, спокойно дождаться ее полного угасания. Девушку охватило желание отправиться туда, посмотреть на часовню вблизи, потрогать ее, а может, и попытаться проникнуть внутрь. Опасности, о которых предупреждал маркиз, не страшили ее: она желала пойти и помолиться господу в его доме! Однако ни тонкие подошвы ее туфель, ни платье из шерсти не были предназначены для похода по глубокому снегу.
Стремительно поднявшись в свою комнату, она отыскала толстые башмаки, в которых бродила по лесу, когда жила в замке Берни, загородной резиденции отца. Она обула их, нашла широкий шарф, которым замотала горло и голову, затем, спустившись, прихватила на ходу один из толстых плащей, которые постоянно висели в прихожей. Ей показалось, что эта сельская одежда лучше подойдет для задуманного предприятия, чем какой-нибудь из ее собственных кокетливых меховых плащей, слишком выдававших в ней горожанку. Наброшенный ею плащ был из темно-рыжей, мохнатой, толстой ткани, слегка царапающей кожу, зато почти тотчас ее обволокло приятным теплом. Таким образом снаряженная, она спустилась на дорогу, стараясь попадать в следы, оставленные мужчинами.
Через две минуты она уже достигла двери часовни, действительно заколоченной крест-накрест досками. Она не смогла их отодрать: доски были прибиты на совесть и крепки. Так же крепки, как дверь, которая вовсе не выглядела ветхой и готовой обрушиться.
Огорченная, но не утратившая решимости, Гортензия решила обойти строение. Коль скоро оно угрожало обвалиться (а посему пришлось обезопасить его от нежданных гостей), то где-нибудь должна же была оказаться какая-то брешь, через которую, быть может, удастся проникнуть внутрь. Исполнить задуманное оказалось не так легко, поскольку если тропа, ведущая ко входу, еще как-то сохранилась, то стены были защищены густой порослью – лозняк, терновник, пожелтевшие и почерневшие ветви под тонким слоем снега, топорщились вокруг, словно укрепления. Ко всему прочему проход между часовней и скалой был отнюдь не широк.
Нырнув в заснеженный кустарник, Гортензия благословила толстый плащ, прихваченный из дома. Он позволял продвигаться среди колючек, не оставляя на них клочков ткани. Ее парижские одежды были бы тотчас изорваны. Благодаря такой прочной защите девушка обошла часовню, заплатив за это лишь несколькими царапинами. Она уселась на изъеденные временем ступени маленького каменного холма с крестом на вершине, предварительно сметя с них снег, и замерла, не зная, что предпринять: часовня была в прекрасном состоянии. Не только больших трещин и проломов не оказалось в ее стенах, но самый внимательный наблюдатель не смог бы обнаружить в ней какого-либо изъяна.
Подняв голову к крыше, Гортензия разглядывала неподвижный колокол на ажурной колокольне. Он был в прекрасном состоянии и, казалось, готов огласить звоном всю округу. Тайна закрытой часовни не только осталась неразгаданной, но еще более усугубилась. Бессильная ярость обуяла девушку. Она обожала колокольный звон. То, что она не услышит его здесь, приводило ее в отчаяние.
– Как жалко! – горестно прошептала она.
Неожиданно в ответ раздался взрыв смеха, и почти тотчас перед ней предстал, появившись неизвестно откуда, Жан, Князь Ночи. Сорвав с головы свою широкополую шляпу, он несколько раз махнул ею по снегу в подчеркнуто театральном приветствии. И насмешливо торжественным тоном продекламировал:
Добрый год, день добрый и добрый дар
Вас, моя дама, ждут отныне и всегда,
И да будет благословенна та звезда,
Что позволила мне попасть под власть ваших чар!
– Вы меня испугали. Я не слышала, как вы подошли…
– Снег глушит шаги лучше самых мягких ковров. Но я слышал, как вы жалобно вздыхали. О чем так сетовать? Об этой часовне, заколоченной по воле безумца?
– Разве то, что вы помогли мне, когда я попала в переделку, дает вам право порочить в моем присутствии родственника, оказавшего мне гостеприимство?
– Никоим образом… Если он действительно его оказывает. Но он вам его продает, если я что-то понимаю. И вы обязаны ему не большей благодарностью, нежели хозяину гостиницы, приютившему вас на ночь. Если бы вы были нищи, никогда бы вы не удостоились чести проникнуть под вековые своды замка Лозарг! Но вы богаты, и в силу этого обстоятельства маркиз соблаговолил забыть то, что всегда называл предательством своей сестры!
Раздраженная Гортензия встала. Было неприятно сидеть почти на корточках у ног этого человека. Тем не менее он был так высок, что, даже стоя, ей пришлось задирать голову.
– Вы заставляете меня пожалеть, что в ту ночь я сказала слишком много, потому что была в сильном смятении. Но не помню, чтобы я когда бы то ни было сообщала вам, что богата.
– С ветерком принесло. Едва появится невероятная новость, ее разносят коробейники по дорогам и кукушки от порога к порогу. Вы знаете, достаточно какой-нибудь малости. Например, чтобы маркиз или Годивелла заказали что-нибудь у торговцев. Здесь уже и помнить забыли, что значит купить кофе или шоколаду… А теперь, если та заблудившаяся девушка, что я встретил однажды, превратилась в признательную и преданную племянницу, я тотчас беру назад все сказанное и приношу тысячу извинений. Но только что вы отнюдь не походили на воплощение довольства и счастья. Я хотел вам помочь… Я так хотел вам помочь!..
Его глубокий проникновенный голос вдруг стал таким нежным, что Гортензия почувствовала, как все ее недовольство растаяло. Этот странный человек мог, когда хотел, быть бесконечно очаровательным. Может, из-за невероятно голубых глаз или сверкавшей, как белая молния, улыбки, озарявшей черную чащу волос, почти скрывавших лицо. В эту минуту Гортензии уже вовсе не хотелось говорить неприятные вещи, она даже улыбнулась ему в ответ. К тому же так утомительно постоянно находиться в состоянии войны с целым светом.
– Не больно-то вы можете мне помочь, – вздохнула она. – Я бы желала войти в эту часовню, вот и обошла вокруг нее, чтобы
