6 июля. Пушкин – Бенкендорфу:
«Граф. Позвольте мне говорить с Вами вполне откровенно. Подавая в отставку, я думал лишь о семейных делах, затруднительных и тягостных. Я имел в виду лишь неудобство быть вынужденным предпринимать частые поездки, находясь в то же время на службе. Богом и душой моей клянусь, – это была моя единственная мысль; с глубокой печалью вижу, как ужасно она была истолкована. Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему. И в эту минуту не мысль потерять всемогущего покровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено».
После предыдущего письма к Жуковскому совершенно ясно, что все это – декламация. Он чувствовал себя правым.
Скорее всего, его письмо разочаровало Николая и Бенкендорфа. Пушкин взбунтовался и не принес того полного и самоуничижающего покаяния, которого от него требовали.
И Пушкин, и его высокие противники понимали, что это только начало. Начало нового периода их отношений.
Денег между тем не было. «Пугачев» – большая надежда – был впереди. Хлопоты по имению терзали Пушкина. Лев Сергеевич входил в долги, которые приходилось платить ему, старшему брату. Но надо было делать свое дело.
3 июля – в самый разгар истории с отставкой – он писал своему лицейскому однокашнику Михаилу Яковлеву, заведовавшему типографией, официальное отношение:
«Вследствие данного Вам начальством поручения касательно напечатания рукописи моей, под названием История Пугачевского бунта, и по личному моему с Вами в том объяснению, поспешаю Вас уведомить:
1-е. Желаю я, чтоб означенная рукопись была напечатана в 8-ую долю листа, такого же формата как Свод Законов.
2-е. Число экземпляров полагаю я 3000…»
5 июля, перед тем как решилось дело об отставке, он написал Яковлеву:
«Вот тебе, мой благодетель, первая глава – с богом».
Он сказал когда-то:
«Появление Истории государства Российского (как и надлежало быть) наделало много шуму и произвело сильное впечатление. 3000 экз. разошлись в один месяц…»
Теперь свое первое историческое сочинение он выпускал тем же тиражом.
Если помнить, что «Полтава» вышла тиражом 1200 экз., «Цыганы» в период наибольшей пушкинской славы – тиражом 1200 экз., «Повести Белкина» – 1200 экз., – то 3000 экз. «Пугачева» оказываются очень знаменательными. Это единственный такой тираж у Пушкина.
Появление книги должно было решить многое.
6
Но как он устал за эти четыре года. И как ему хотелось паузы, хоть недолгой остановки в этом все убыстряющемся, выматывающем душу движении.
С 1834 года он стал с некоторым ужасом замечать, что его исторические планы направляют его жизнь. Даже против его желания.
Мог он выйти в отставку? Да, конечно же мог. Мог он прокормить семью, живя в деревне? Разумеется. Его теснила бы цензура? Но переизданиями он в состоянии был заработать на отдачу срочных долгов. Переиздания бы ему никто не запретил. «Пугачев» должен был принести деньги. Русская словесность, беззащитная перед Булгариным? Да черт с ним, с этим «вшивым рынком»!
Стало быть, все дело в трудах исторических? Стало быть – так.
Дело было уже не только в злой воле Николая. Дело было в нем самом – Пушкине. В его планах. В его роковом чувстве долга.
Надежды на отдых, на паузу, хоть недолгую остановку все время возникали в нем. Он писал в 1834 году:
Я возмужал среди печальных бурь,И дней моих поток, так долго мутный,Теперь утих дремотою минутнойИ отразил небесную лазурь.Надолго ли. а кажется прошлиДни мрачных бурь, дни горьких искушений…
И бросил. Оборвал стихотворение. Потому что тоска по высокому покою, небесной лазури, отраженной в каждом часе жизни, – тоска эта не имела выхода. Он должен был делать свое дело.
Он вернулся к «Истории Петра». Интенсивность занятий его нарастала.
Начало апреля 1834 года. Погодину:
«К Петру приступаю со страхом и трепетом…»
Конец мая. Наталье Николаевне:
«Ты спрашиваешь меня о Петре? идет помаленьку; скопляю матерьялы – привожу в порядок – и вдруг вылью медный памятник…»
11 июня. Наталье Николаевне:
«Петр 1-ый идет; того и гляди напечатаю 1-ый том к зиме».
Надежд на Николая не было. Свое новое отношение к императору он закрепил осенью 1834 года «Сказкой о золотом петушке» – горькой историей мудреца, который помогал царю спасать государство.
Надежда была только на общество.
Надо было выпускать «Пугачева». Надо было писать «Петра». Надо было издавать газету.
Его не так-то легко было с ног свалить.
Год 1835-й
О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!Жрецы минутного, поклонники успеха!Как часто мимо вас проходит человек,Над кем ругается слепой и буйный век,Но чей высокий лик в грядущем поколеньеПоэта приведет в восторг и умиленье!
Пушкин. 18351
«Пугачев» вышел в конце 1834 года.
23 ноября Пушкин писал Бенкендорфу:
«История Пугачевского бунта отпечатана, и для выпуска оной в свет ожидал я разрешения Вашего сиятельства; между тем позвольте обеспокоить Вас еще одною покорнейшею просьбою: я желал бы иметь счастие представить первый экземпляр книги государю императору, присовокупив к ней некоторые замечания, которых не решился я напечатать, но которые могут быть любопытны для Его величества».
Но все было не так просто.
17 декабря он снова адресовался к шефу жандармов:
«Я в отчаянии от необходимости вновь докучать Вашему сиятельству, но г. Сперанский только что сообщил мне, что так как История Пугачевского бунта отпечатана в его отделении по повелению Его величества государя императора, то ему невозможно выдать издание без высочайшего на то соизволения. Умоляю Вас, Ваше сиятельство, извинить меня и устранить это затруднение».
До публики книга дошла в самом конце 1834 – начале 1835 года. И не имела ни малейшего успеха.
А. Языков, брат поэта, писал своему знакомому:
«Пушкинскую Историю Пугачева я прочел. Она написана весьма небрежно и поверхностно; заметно, что у него было слишком мало материалов и что он историк не дальний».
Несколько позже он писал:
«Пугачев Пушкина, кажется, написан для того, чтобы скорее продать заглавие. У нас им очень недовольны…»
Языковых Пушкин считал своими друзьями.
Погодин, историк Погодин, которого Пушкин прочил себе в помощники, записал в дневник:
«Занимательная повесть. Простоты образец; а между тем ругают Пушкина за Пугачева».
В феврале, когда конъюнктура определилась, Пушкин занес в дневник:
«В публике очень бранят моего Пугачева, а еще хуже – не покупают».
Судя по тиражу, каким он выпустил «Историю», он ожидал совершенно иного приема.
Книга была написана прозрачным, четким пушкинским слогом. Строгим и чистым слогом ученого. Никаких прикрас – только существо дела. Это был образец научной прозы.
Его обвиняли в небрежности.
Он предлагал глубокую и чрезвычайно важную для России концепцию крестьянской войны. Его обвиняли в поверхностности.
«Занимательная повесть» – других слов Погодин не нашел.
Барон Розен опубликовал восторженную, но не очень квалифицированную рецензию. Она, однако, не могла изменить общего положения в критике.
Публика требовала от Пушкина другой истории. Истории, «написанной пламенной кистью Байрона». От него ждали романтических персонажей и захватывающих описаний. А получили тонкое историческое исследование. И были разочарованы. Как выяснилось, публике это было не нужно.
Умный, любящий Пушкина Денис Давыдов еще в 1833 году писал Языкову:
«Кстати о Пушкине: знаете ли, что я слышал от людей, получивших письма из Казани? В Казани были Пушкин и Баратынский, отыскивающие сведения о Пугачеве. Из этого я заключаю, что они в союзе для сочинения какого-нибудь романа, в котором будет действовать Пугачев. Итак, вот решение загадки появления Пушкина в нашей и в Оренбургской губерниях. Если это так, то, дай бог, авось ли мы увидим что-нибудь близкое к Вальтер Скотту».
Давыдов ошибался относительно союза Пушкина и Баратынского. Они съехались в Казани совершенно случайно. Но он верно уловил другое.
Все ждали от Пушкина сочинения в духе Байрона или Вальтера Скотта, а он написал в своем, пушкинском духе. Так, как только он мог тогда написать. И обманул ожидания.
