ярким и чистым, что света в зале оказалось не меньше, а, напротив, гораздо больше. И
это освещение отчего-то сделалось мягким и золотистым, подобным утреннему свету
летнего солнца. Все присутствующие были потрясены, когда, вместо приветствия,
вместо того, чтобы пасть ниц перед знатными особами и назвать себя, влетевший в зал
человек в монашеском платье раскатисто произнес, обратившись к одному только
герцогу:
— Прикажи, чтобы вышли все! Ибо время дорого.
Никто из присутствующих не знал вошедшего. Но, судя по его манере не
церемониться с грозным властителем Нижней Лотарингии, многие подумали, что
Готфрид с этим человеком, по крайней мере, знаком. Эти двое и роста были почти
одинакового, и фигуры их были похожи, и даже в лицах было что-то общее, хотя бы
одинаковый цвет глаз. Поэтому со стороны легко могло показаться, что двое этих
людей близкие родственники. На самом же деле, Готфрид Бульонский никогда прежде
не видел ворвавшегося в покои своего замка человека, и никто еще не успел доложить
ему о прибытии незнакомца. В любое другое время, и при любых других
обстоятельствах, Готфрид, наверное, приказал _______бы схватить наглеца немедленно и
запереть в подземелье замка, но сейчас он не мог этого сделать, ибо что-то внутри,
что-то очень сильное и повелительное, заставляло доверять этому человеку и
подчиняться ему безоговорочно. Странная робость охватила герцога. Готфрид в тот
момент почувствовал за этим человеком такую великую власть, перед которой его
герцогская корона вдруг показалась ему смехотворной игрушкой.
— Выйдите все. Время дорого. — Проговорил герцог, повторяя слова
странника, и сам первым направился к выходу.
— Нет. Ты один должен остаться. Только ты один. — Тихо, но твердо сказал
странник, положа герцогу на плечо руку. И от руки пилигрима шло необычное
сильное тепло, наполняя тело герцога удивительной легкостью.
Тогда герцог впервые заглянул этому человеку в глаза, и ему показалось, что
глаза странника из своей глубины излучают теплый огонь, на который хотелось
смотреть и смотреть. Взгляд этих глаз завораживал, словно приковывая к себе. Как
будто две широкие дороги, сходясь в одну, уходили куда-то вдаль сквозь голубые
глаза монаха. И, странное дело, там, в глубине глаз странника, Готфрид увидел себя
самого, исхудавшего, оборванного, в одном лишь, забрызганном кровью, исподнем,
бредущего босиком на фоне странных зданий неизвестного города с безумным
выражением глаз и с окровавленным мечом в руке. Видение было необычайно четким
и поглотило Готфрида целиком, так, что все мысли его остановились. Ибо в тот
момент он почему-то точно знал, что видит свое будущее. Ему казалось, что
несколько минут он простоял как вкопанный, сосредоточившись на открывшемся ему
видении, не в силах сдвинуться с места. Он даже не заметил, как все люди, бывшие в
зале, покинули помещение, и как он сам, вместе с пилигримом, прошел в соседнюю
комнату и оказался за драпировками перед постелью Иды Бульонской.
Накрытая теплыми меховыми пледами, умирающая лежала на спине неподвижно,
лишь хриплое прерывистое дыхание говорило о том, что эта женщина все еще жива.
Ее лицо, когда-то красивое, теперь более всего напоминало желтый восковой слепок.
— Встань в головах своей матери и проси Господа о помощи. — Властно
сказал монах.
— Я давно потерял веру в него. — Тихо произнес герцог.
— Тогда призови на помощь всю свою любовь к матери. Думай о ней и не
мешай мне.
От этого целителя, завораживающего взглядом, Готфрид ожидал сейчас любых
способов лечения, каких угодно чудодейственных пиявок, трав, микстур и мазей, но
то, что произошло, в ожидания герцога никак не укладывалось. Незнакомец вплотную
приблизился к постели больной и, вытянувшись во весь свой высокий рост,
распростер над ней руки ладонями вниз. Сначала он как бы ощупывал что-то в
воздухе, а затем, закатив глаза, запел странную молитву на неизвестном языке. В
молитве этой преобладал звук «О», переходящий в звук «М». Никогда прежде герцог
не слышал подобного пения. Целитель пел молитву таким низким гортанным голосом,
и такой мощью был наполнен этот голос, что задрожал весь воздух в комнате, мало
того, явственно задрожали все камни стен, пола и потолка. Готфриду, человеку вовсе
не робкому, не однажды уже смотревшему прямо в глаза смерти, стало страшно, и
возникло сильнейшее желание выбежать из спальни, но, непрерывно думая о матери,
и всей душой желая ей исцеления, он преодолел свой страх и продолжал наблюдать за
действиями пилигрима. Тот, между тем, повернул ладони вверх и, о чудо, с
закопченных камней арочного потолка в руки монаху потекли струйки золотистого
света. Крохотные язычки золотистого пламени выходили из камня и накапливались в
воздухе между руками странника, свиваясь в ослепительно яркий клубок золотого
огня. И вид этого огненного сгустка, висящего без опоры, поражал герцога. Монах
продолжал петь свою молитву, и камни башни по-прежнему дрожали, а сгусток
пламени все увеличивался. Наконец, странник напрягся, и, казалось, тело его
натянулось как струна: тронь и зазвенит. В этот момент он больше напоминал
каменную статую, нежели человека. Но вот, пилигрим повернул ладони навстречу
друг другу, и огненный шар между его руками начал вращаться и засветился
настолько ослепительно, что герцог невольно зажмурил глаза. Но, к удивлению
Готфрида, он и закрытыми глазами продолжал так же явственно видеть
происходящее. Невероятный золотой свет слепил его мозг, прожигая, казалось, все его
существо насквозь. Огненный шар в руках монаха теперь вращался так стремительно,
что превратился в вихрь пламени. Внезапно странник прекратил петь свою,
сотрясающую стены, молитву, и повернул ладони вниз. И Готфрид увидел, как
огненный вихрь устремился вниз и вошел в тело его матери. Страшная судорога
исказила ее лицо, все члены ее задергались, и герцогу показалось, что она умирает в
ужасной агонии. Но тут герцог заметил, как черная текучая тень вытекла из-под
больной на пол и быстро исчезала в щелях между каменных плит пола. Затем волны
золотого света пробежали по телу его матери, и она затихла, а дыхание ее сделалось
ровным. Волшебный свет погас, и в комнате снова наступил полумрак, рассеиваемый
