Утром 4 (17) марта 1915 г. русские войска выступили из Полангена и начали наступление на Мемель. Это движение застало противника врасплох, что удивительно, так как никакого секрета из подготовки к набегу в Полангене и Либаве не делали: о предстоящей атаке соседнего немецкого города открыто говорили на улицах16. Неприятные сюрпризы ожидали и наступавших. Оказалось, что силы немцев насчитывают не две роты, а два полка ландштурмистов. Солдаты и местное население попытались оказать сопротивление на подступах к городу, а затем и на его улицах, тем не менее наступавшие сравнительно легко овладели городом17. Значительных сил пехоты противника поблизости не имелось, а германский флот в этот момент не мог оказать этому порту сколько-нибудь серьезной поддержки – часть кораблей ремонтировалась или не закончила испытание артиллерийских систем. Имевшимися в распоряжении силами из четырех легких крейсеров и флотилии миноносцев командование не хотело рисковать, опасаясь засады русских подводных лодок18.
К вечеру 17 марта немецкие части покинули Мемель, стараясь прикрыть отход беженцев19. Неприятностей при наступлении избежать все же не удалось. При первых выстрелах дружинники и казаки, абсолютное большинство которых были необстрелянными, залегли. Матросы также не рвались вперед. Только благодаря усилиям офицеров, постоянно демонстрировавших личный пример, удалось вернуть этой массе сколько-нибудь организованный характер и двинуть ее вперед20. Окончательно взяв город под контроль 5 (18) марта, командование начало выселять его жителей (их было около 20 тыс.) на Кёнигсбергскую косу21. Основанием стало оказанное ими русским войскам сопротивление. 8 (21) марта В. А. Сухомлинов сообщил Н. Н. Янушкевичу о том, что планирует организовать вывоз станков из Мемеля: «Город портовый, и мастерские там, наверное, имеются»22. Однако эти планы остались на бумаге. Наши войска ненадолго задержались здесь.
Результаты их пребывания в Мемеле оказались весьма печальными. «Русские невероятно набезобразничали», – вспоминал позже Э. Людендорф23. Прежде всего отличился морской батальон, шедший в последней, четвертой линии наступавших. Войдя в Мемель, он почти мгновенно начал повальный грабеж, пьянство и насилие над горожанами24. Навести порядок в городе так и не удалось25. Поставив под контроль здание почтамта, военные не удосужились прервать телеграфную связь города с Германией, в результате оставшаяся у аппарата телеграфистка регулярно сообщала в штаб Восточного фронта о положении в Мемеле. 21 марта немцы выбили оттуда наши войска26, которые быстро отступили на Поланген, не оказав существенного сопротивления27.
Однако такой отход не спас от потерь. Отступление носило абсолютно неорганизованный характер, немцы взяли около 3 тыс. пленных – это были отставшие28. Морской батальон потерял четыре пулемета и оставил в городе пропавшими и пьяными около 200 человек29. Не отставала от моряков и ополченская бригада. Потеряв в боях за Мемель только двух убитых и семерых раненых, она сократилась почти наполовину за счет пьяных, не успевших встать в строй при отходе из города30. Для того чтобы установить дисциплину в морском батальоне и превратить его в некое подобие боеспособной части, его отвели в Либаву31. Знать в тылу об этих «лихих делах» было необязательно, и «набегом на Мемель» поначалу даже гордились.
10 (23) марта передовица «Русского инвалида» провела прямую параллель между взятием этого небольшого восточнопрусского городка с 20-тысячным населением и первоклассной австрийской крепости: «Наши доблестные войска на обоих фронтах, германском и австрийском, в последние дни соперничали между собою в достижении крупных успехов: в Восточной Пруссии они вновь вступили на неприятельскую территорию и овладели с боя городом Мемелем, а из Галиции после геройского отражения 6-го марта нашими войсками отчаянной вылазки из Перемышля, пришла радостная весть о сдаче Перемышля»32.
Но даже такую радость заслонил собой «главный герой» этой победы – Верховный главнокомандующий. 12 (25) марта 1915 г. на заседании съезда Земского союза князь Г Е. Львов уделил ему особое внимание: «Собралась серая, но доблестная армия. Во главе ее стал, как былинный богатырь, Великий Князь Николай Николаевич, и грудью заслонила она все пути-заставы и не пустила дерзкого врага внутрь страны»33. Съезд приветствовал главковерха. Правда, глава Земского союза в эти дни счел необходимым упомянуть и об «истинно трогательном единении» между его организацией, Красным Крестом и Военным министерством. Посему съезд отправил приветственные телеграммы В. А. Сухомлинову, начальнику Генерального штаба генералу М. А. Беляеву и главнокомандующим армиями фронтов34. А вскоре о единении с В. А. Сухомлиновым стало не принято не только говорить, но и вспоминать.
Завершение «дела Мясоедова» и волна шпиономании
Тем временем в Варшаве следователи старались выполнить пожелание начальства, но получалось это у них неубедительно. Ни 9 (22), ни 10 (23) марта следствие, как обещал Н. Н. Янушкевич, не закончилось – по-прежнему недоставало доказательств. Это не поколебало решимости начальника штаба Ставки, которому стало «легче дышать» после Перемышля. 10 (23) марта он вновь с полной уверенностью сообщил В. А. Сухомлинову: «С Мясоедовым будет покончено решительно и быстро»1. Для решения последней задачи необходимы были доказательства, а их у следствия все же не было. Начальник Петроградского охранного отделения генерал-майор К. И. Глобачев, принимавший участие в следствии по этому делу и в допросах основного свидетеля, отмечал: «Таким образом, следствие не добыло материала, уличающего Мясоедова в военном шпионстве, и оставалось одно лишь голословное заявление Колаковского (то есть Кулаковского. – А. О.), но общественное мнение было до того возбуждено этим делом, что ничего не оставалось другого, как предать Мясоедова военному суду. На этом деле играли все левые элементы, обвиняя Мясоедова, военного министра, правительство и командный состав чуть ли не в пособничестве государственной измене»2.
Играли на этом деле не только левые элементы, и уж совершенно точно, что не они его создали и вели. Несмотря на желание руководства армии и фронта, быстрота в следствии по делу С. Н. Мясоедова явно уступала решительности доведения подследственного до виселицы. При столь явном желании начальства сделать это, не удивительно, что М. Д. Бонч-Бруевич в письме к следователям от 11 (24) марта напрямую приказал им связать служебную деятельность С. Н. Мясоедова с катастрофой 10-й армии. Основанием для этого, по мнению генерал-квартирмейстера штаба Северо-Западного фронта, было наличие у арестованного боевого расписания русских частей в районе Немана 19 января (1 февраля) 1915 г., хотя он имел на это право по должности3. Следует отметить, что на этом документе имелись все необходимые подписи и печати, свидетельствующие о законности его передачи С. Н. Мясоедову4.
Активность М. Д. Бонч-Бруевича легко объяснима: Н. В. Рузский к этому времени был лежачим больным и со дня на день ожидал отстранения от должности по состоянию здоровья5. 14 (27) марта 1915 г. начальник штаба Северо-Западного фронта генерал А. А. Гулевич, ссылаясь на распоряжение главковерха, приказал коменданту Варшавской крепости сформировать военно-полевой суд в составе пяти штаб-офицеров для рассмотрения дела С. Н. Мясоедова. Троих из них назначал штаб фронта, двоих – комендант крепости6. Состав судей был утвержден на следующий день. Поскольку председательствовать должен был старший в чине, то в Варшаву специально для этого был направлен полковник С. Г. Лукирский, подчиненный и конфидент М. Д. Бонч-Бруевича7.
Военным прокурором был назначен В. Г. Орлов, военный следователь по особо важным делам при штабе главковерха, имевший репутацию юриста, умеющего создать улики при их отсутствии8. Следует отметить, что решение о передаче дела в военно-полевой суд нарушало положения статьи 1281 Военно-судного устава, по которой такой суд мог быть назначен лишь «в тех случаях, когда учинение преступного деяния является настолько очевидным, что нет надобности в его расследовании». Иначе говоря, оно было незаконным. Но поскольку имелся приказ «закончить дело быстро и решительно», юридические мелочи не брались в рассмотрение. Тем не менее позже их решили откорректировать. 14 (27) мая 1915 г. был издан закон, предоставлявший Верховному главнокомандующему право передачи дел в военно-полевой суд9.
Заседание суда состоялось 18 (31) марта и шло около 10 часов. Ни защиты у обвиняемого, ни внятных доказательств его вины в измене и шпионаже не было10. Из 10 привлеченных для дачи показаний свидетелей на суд были приглашены только четверо, остальные не вызывались «за дальностью расстояния»11. В число последних вошел и находившийся тогда в Петрограде основной свидетель обвинения Я. П. Кулаковский12. Более того, именно 14 (27) марта по предварительному соглашению со штабом главковерха было принято решение выслать его в Симбирск для продолжения службы в 96-м пехотном запасном батальоне. 9 (22) апреля Я. П. Кулаковский выехал под наблюдением двух филеров, а по приезде за ним был установлен негласный надзор жандармерии. В конце мая он был переведен на службу в Кавказскую армию13.
