– Брось ты Егора, – убеждал Ягужинский Монса, – он твоим именем много шалит, чего ты и не знаешь.
– Ради бога, брось его от себя! – со слезами умоляла Виллима Ивановича вся его фамилия, т. е. сестра, племянники, – буде не бросишь, то этот Столетов тебя укусит, и ты от него проему падешь.
– Виселиц-то много! – самоуверенно отвечал Виллим Иванович, – если Егор какую пакость сделает, то… не миновать виселицы!
Не одна уверенность в своей силе мешала Монсу «отбросить» болтливого, вороватого и заносчивого Столетова: этому мешало то обстоятельство, что он посвятил секретаря во все тайны взяточничества; на его попечение возложены были многие дела, по которым Монс уже взял презенты и которые, следовательно, надо было привести к благополучному исходу; наконец, Столетов вообще заявлял большие способности к секретарской должности и был человек, по своему времени, довольно образованный: так, он знал языки немецкий, польский, а на русском кропал даже чувствительные романсы.
Несмотря на чувствительность, высказываемую в романсах, Столетов не являл чувствительности в обращении с низшими; напротив, он вел себя с крайнею заносчивостью и «гордил» с ними так, что его никто не любил.
Кроме Столетова, пособника во взятках, Монс имел другого весьма полезного для себя помощника в делах чисто дворцовых: то был известный Балакирев.
Стряпчий Хутынского монастыря Иван Балакирев ведал в 1703 году сбором подушных денег с крестьян и монастырскими делами по разным приказам; несколько лет спустя мы его видим гвардейским солдатом. Солдатская лямка была тяжела Балакиреву; в неисчерпаемой веселости своего характера, в остроумии, в находчивости и способности ко всякого рода шуткам и балагурству он нашел талант «принять на себя шутовство» и этим самым, при посредстве Монса, втереться ко двору его императорского величества. Известны многочисленные анекдоты о проницательности, уме, находчивости, смелости, правдолюбии, доброте, честности и т. п. достоинствах придворного шута Балакирева. Все это рассказано в нескольких изданиях «анекдотов», и все это более нежели наполовину выдумка досужих издателей площадных книжонок. Верно одно, что Балакирев умел пользоваться обстоятельствами, умел делаться полезным разным придворным, был действительно из шутов недюжинных, но все его высокие добродетели и высокое значение его шуток – для рассеяния черных дум Петра, для спасения невинных и проч. – все это разлетается дымом при первом знакомстве с подлинными документами.
Как умный человек, Балакирев втерся под крылышко Монса; у него он был домашним человеком, служил рассыльным между ним и Катериной, высматривал и выслушивал для него о разных дворцовых делах – словом, был его клиент, расторопный, но, к несчастью Монса, подобно Столетову – невоздержан на язык.
Таковы были главные из ближних клиентов Монса.
Познакомившись с ними, зайдем с одним из них, с Балакиревым, к его приятелю – обойного дела ученику, к Ивану Ивановичу Суворову.
Балакирев не в духе.
– Письма я вожу некоторые из Преображенского к Виллиму Монсу нужные, – говорил шут, – а мне такие письма скучили, и опасен от них: мне (ведь) первому пропадать будет.
– От кого ж те письма и какие?
– А вот Егор Столетов домогается ключи у Монса от кабинета его (взять), – продолжал Балакирев после некоторого молчания и уклоняясь от прямого ответа, – а в том кабинете нужные письма лежат, и Монс еще Егору в том не верит. Я же вот, – хвастал шут, – в великом кредите у Монса: что хочу у него, то и делаю.
Разговор этот происходил 26 апреля 1724 года в селе Покровском, где проживал в то время Монс и куда приносились записки из Преображенского, резиденции Екатерины.
Суворов знал не от одного Балакирева об «опасном» романе. Был у него однажды «Мишка», слуга царского денщика, т. е. по-нынешнему – флигель-адъютанта, Поспелова. Между прочею болтовнею Суворов заметил:
– Куда какие причины делаются во дворе! Как это Монс очень (то уж) силен стал!
– Я еще лучше причину знаю, – ответил Мишка, – Кобы-ляковой жене (служанке государыни) табакерку дали. И она ту табакерку бросила, говоря: «Мне в этом пропасть! Я донесу, как хотите!»
Подобных известий Суворов, как надо думать, понабрался и от других служителей и служанок; сведениями своими он не замедлил поделиться со своим товарищем Михеем Ершовым. Михей заночевал с 26 на 27 апреля 1724 года у Суворова; в ночной тишине между приятелями завязалась интимная беседа.
– Некоторое письмо, – говорил Суворов, – перелетело нужное из Преображенского в Покровское к Монсу. Я сам видел у него подмоченных писем много; оные не опасно лежали, так что люди, которым не надлежало видеть тех писем, могут смотреть, чего секретарю, как Столетов, не надлежит делать; а когда сушили те письма, тогда унес Егор Михайлов (Столетов) из тех писем одно письмо сильненькое, что и рта разинуть боятся. И говорили Монсу сестра его Балкша, Петр Балк и Степан Лопухин, чтоб он Егора от себя отбросил.
– А что то за письмо? – спрашивал Ершов.
– Хорошенькое письмо! Написан (в нем) рецепт о составе питья.
– Какого питья и про кого?
– Ни про кого, что ни про хозяина! И то письмо отдал его Егор Алексею Макарову, а Алексей отдал Василию Поспелову.
Несколько дней спустя, в первых числах мая 1724 года, встретился Суворов со своим знакомым – Борисом Смирновым, у Сената, который был в то время в селе Покровском.
– Где ты был? – спросил Суворов.
– В Сенате, для подаяния челобитной о себе просительной, о причтении к добрым людям.
– Ты бы челобитную-то подал Монсу.
– Опасаюсь, – отвечал Смирнов, – чаю его себе неблагодетелем, понеже и в панине деле Монс его, паниной, стороны был.
– Виллим (то Монс)? Хорош! – говорил Суворов. – Хорошо его поддели на аркан! Живет (вишь) у него секретарь его, который все, что он ни делает, – записывает.
– Что во многих искать! – передавал потом эту новость Смирнов Ершову. – Что во многих искать! И лучшего-то – Монса – Егорка подцепил на аркан.
Странно было бы, если бы в тогдашнее время из всех этих собеседников о вещах «вельми противных» не нашлось бы ни одного изветчика.
Таким объявился Михей Ершов.
Страх ли наказания за то, что о слышанных словах не донес в то время, как те слова ведомы Смирнову, могли быть ведомы и другим, а потому могли объявиться; надежда ли на награду, желанье ли погубить ненавистного всем им Егорку Столетова, – из чего бы то ни было, только Ершов решился подать донос.
Решение его, однако, не могло скоро осуществиться: этому помешала коронация. Начался ряд празднеств, все были заняты, и едва ли кому охота была принимать, а тем более разыскивать по доносу.
Но вот шум и суетня великих торжеств угомонились, придворные заговорили о скором отъезде царской фамилии в Петербург, начались сборы; государыня и ее дочери принимали уже прощальные визиты герцога Голштинского и других знатных персон. Ершов побоялся далее мешкать и во вторник, 26 мая, подал донос.
«Я, Михей Ершов, – писал изветчик, – объявляю: сего 1724 года апреля 26 числа ночевал я у Ивана Иванова – сына Суворова, и между протчими разговорами говорил Иван мне, что, когда сушили письма Виллима Монса, тогда-де унес Егор Михайлов из тех писем одно письмо сильненькое, что и рта разинуть боятся…» Затем изветчик передал слова Суворова о «рецепте питья про хозяина»; о том, что рецепт у Поспелова; наконец, добавил замечание Смирнова: Егорка-де подцепил Монса на аркан.
Допросили Смирнова, тот подтвердил о своем разговоре с Суворовым у Сената.
Дело первой важности.
Тут не извет на какое-нибудь пьяное слово, будто бы вредительное к чести его императорского величества: тут дело идет об умысле на жизнь хозяина, указывается на письменный документ, называются лица, и лица все близкие, доверенные Петру.
Что ж, в тот же день их призвали к допросу, арестовали, застенок огласился воплями истязуемых?
Ничего не бывало.
Кому подан донос, кто выслушивал объявление Ершова, где происходило с ним объяснение, наконец, почему немедленно не допросили оговоренных в нем, если не Макарова и Поспелова, то менее важное лицо – Ивана Суворова, – все эти вопросы остаются неразрешенными. Донос точно канул в воду. Петр не узнал о нем. Но человек, решившийся скрыть извет и наложить молчание на Ершова и Смирнова, как кажется, немедленно дал знать о всем случившемся Катерине Алексеевне.
Она в это время наслаждалась полнейшим счастием. Каждый день маленький домик Преображенской слободы наполнялся именитыми гостями; угощение не прекращалось; сам государь был как нельзя более в духе; все время щеголял – ради коронованной хозяюшки – в новых французских кафтанах, и ради веселья и собственного счастия радушно поил всех и каждого из собственных рук. Словом, Екатерина была весела, спокойна, довольна и пользовалась вожделенным здоровьем.
