Подобные мечтания время от времени выдавал каждый из них. Однако все понимали, что лучше они жить не станут, а стружку с них начнут снимать по полной программе.
Тот же Никита уверенно напирал на чеченскую версию.
— Вы сами знаете, Дмитрий Евгеньевич, я к любым нациям одинаково отношусь, но это — точно чеченцы. Так только они могут мстить каким-нибудь своим злодеям. Их разборки.
Может быть, поэтому Дмитрий и поручил Никите встретиться с авторитетным человеком из питерско-чеченской диаспоры Аскером Цагароевым. Тем более что тот, судя по данным, которые Дмитрий вынес из Интернета, был доктором наук, этнографом и мировым светилой — специалистом по современным аномальным культовым ритуалам. Так что его в любом случае полагалось привлечь в качестве консультанта.
— Побеседуй с ним спокойно, уважительно, может, что-то и прояснится, — наставлял он Никиту Панкова.
Сколько раз Дмитрий Самарин ни видел эту женщину издалека, он мгновенно ощущал ускоренное биение своего сердца, мир вокруг него словно светлел, а душа внутри тела — согревалась. Ее звали Еленой Штопиной, и уже два с небольшим года она была его женой, хотя влюблен он был в нее со школьных лет. В школе она носила прозвище Штопка. В этом прозвище ничего обидного никто не видел. Как и в прозвище Дмитрия Самарина, которого до сих пор одноклассники зовут Жигули, в честь географической близости с городом Самарой. Одноклассники встречались редко, и поэтому детские прозвища стали для Дмитрия и Елены знаком особой интимной близости.
Штопка пересекала двор, а вокруг нее с лаем бегал еще один член их семьи — Чак Норрис Второй, золотистый ретривер, в просторечии Чак. Первым заметил хозяина, конечно, пес. Он перевернулся в прыжке и с бешеной скоростью помчался навстречу хозяину. Коричневые уши-лопухи взлетали при каждом его прыжке, хвост крутился, как пропеллер, а собачье лицо — его никак мордой не назовешь! — при этом выражало смесь нетерпения со счастьем. Счастьем быть рядом с Дмитрием.
Лицо Штопки тоже немедленно озарилось улыбкой. И Дмитрий в который раз ощутил, как он любит эту ее улыбку.
Пока Чак, отпраздновав встречу с хозяином, вынюхивал вокруг них дворовое пространство, узнавая все собачьи новости, которые произошли с часа последней прогулки, они стояли рядом, касаясь друг друга руками, а потом медленно пошли в свой подъезд.
После звонка сестры Дмитрий сумел еще раз оторваться от дел, и о том, что они с Глебом придут, Лена знала.
— А я яблочный пирог испекла, хочешь попробовать, пока он теплый? — Они, обнявшись, ехали в лифте. — Смотри, Чак опять волнуется.
— Ревнует, — объяснил Дмитрий. — Только непонятно кого к кому.
— Да он и сам до сих пор не вычислил, кто из нас — настоящий хозяин, а кто — просто так, приложение.
Крошечного Чака Елена принесла как раз в те дни, когда только образовывалась их семья. И, перечеркивая все книги по собачьему воспитанию, Чак Норрис Второй так и не остановился на ком-то из них как на единственном хозяине, он стал считать их обоих одинаково любимыми. Это было особенно видно, когда они выходили втроем, а потом Лена и Дмитрий расходились в разные стороны. Но так они поступали редко, потому что для Чака это было жестоким испытанием. Он страдал настолько сильно, что, подергавшись то в одну сторону, то в другую, садился и принимался выть, словно по покойнику, а потом от несчастья терял сознание и падал на землю.
У дверей Штопка нежно провела ладонью по щеке мужа, ткнулась носом куда-то в шею и сказала:
— Какой же ты усталый! Ты когда-нибудь переловишь всех этих мерзких бандитов?
Дмитрий не успел ответить, как лифт снова остановился на их этаже и из него вышли Агния с Глебом.
— А мы вас видели, — сказала Агния, — вы как раз в дом входили.
В руках у Глеба были торт и роза, которую он церемонно вручил Штопке, а сестрица держала полиэтиленовый мешок с чем-то тяжелым. Шампанское, догадался Дмитрий.
— Привет, именинничек, — сказала Агния, прикоснувшись губами где-то в районе виска. — У вас поесть-то найдется? Так есть хочется, с утра весь день как загнанная лошадь… Опять же голодала…
Сколько Дмитрий помнил свою старшую сестру, она каждое утро давала себе клятву воздержания от пищи, а к вечеру сраженная голодом съедала все, что попадалось под руку. Отчего-то лет с пятнадцати сестрица стала считать себя безобразно толстой. И даже, тогда еще были живы родители, обходила зеркала, повернувшись к ним спиной, чтобы не видеть своего отражения.
Она и на самом деле была слегка полновата, но только слегка, не больше. Хотя в паре с тощим длинным Глебом Пуришкевичем они выглядели забавно.
Оказывается, Штопка уже успела накрыть к их приходу стол, и пока Дмитрий наливал воду в длинную узкую вазу и подрезал стебель розы, чтобы цветок лучше смотрелся посреди стола, Глеб успел открыть бутылку шампанского.
— За тебя, дорогой брат, — сказала Агния, — ты единственный мой родственник, и пусть сгинут все твои маньяки!
— А я-то как мечтаю об этом! — поддержала тост Штопка,
— Дмитрий Евгеньевич, Агния сказала мне, что вы опять ловите маньяка, это правда? — спросил Глеб, с ужасом посмотрев на грандиозную порцию фруктового салата, положенную ему на тарелку. — Мне столько не съесть, Лена!
— Ничего, я помогу, — успокоила его Агния.
Для Глеба Дмитрий по-прежнему оставался тем самым спасителем-следователем, который вырвал его, почти ослепшего, из рук садистов-милиционеров после нескольких суток допросов и жестоких избиений. В те недели тоже ловили маньяка, причем картина преступлений была похожа на нынешнюю — только тот убивал не молодых мужчин, а молодых женщин, но тела их разделывал еще сильнее, разве что не срезал кожные покровы. Преступления в основном совершались в ночных электричках, и Глеба вокзальные менты приняли за страшного преступника. Или пожелали принять, чтобы получить наградные. К их удивлению, «преступник» ни за что не хотел сознаваться, они же успели доложить руководству и поэтому стали выбивать из него признание хорошо известными способами. Когда же Дмитрий уверился в его невиновности, его попросту отстранили от дела.
Если бы не старый знакомый Дмитрия из таинственного агентства «Эгида», Осаф Александрович Дубинин, так бы и пресеклась жизнь кандидата филологических наук Глеба Пуришкевича. Дубинин, как выяснилось, знал Глеба с детства, к тому же успел добыть стопроцентное алиби, только менты уже закусили удила. И тогда Дмитрий с Дубининым пошли на тяжкое должностное преступление. Ночью в момент перевозки Глеба в следственный изолятор они вместе с парнями из «Эгиды» остановили воронок, отбили подозреваемого, едва подававшего признаки жизни, и неделю прятали в домике на садовом участке, где его выхаживала Агния. Еще бы ему теперь не впадать в ужас от одного только слова об очередном маньяке.
— Тут, скорее, действует какая-то мрачная секта, — решил успокоить Дмитрий Глеба.
А Агния в это время уже рассказывала о своей книге.
— Представляете, директор спрашивает меня: «Вы были его подругой?» Ну зачем мне нужен такой понт, вот я и решилась честно признаться: «Нет, — говорю, — не была». Он сразу раз, и откладывает договора в сторону. Я думаю: все, спета моя песенка, еще и не начавшись, и успеваю вставить: «Но я была свидетелем его смерти». И он так обрадовался: «Что же вы тогда скромничаете, — говорит, — это еще больше, чем дружить, вы же приняли его душу». Ну я подумала, что принял-то душу Господь, а я ни при чем, но решила не спорить, а то как не подпишет договор!
Она с упоением рассказывала о том, сколько ей сразу выдали в кассе и что она решила купить себе бэушный ноутбук в комиссионке, там есть очень дешевые, а потом перешла к своему герою, который в последний приезд на родину представьте чем занимался?
Ответа Агния упорно потребовала почему-то от Штопки.
— Иконы писал для храма? — нерешительно предположила та. — Или портреты вождей?
— Как же, иконы! — Агния рассмеялась. — Для икон нужен особый подъем духа. А у него была, наоборот, депрессия. Татуировки он стал делать — вот что!
— Сам Антон Шолохов — татуировки?! — изумилась Штопка.
Она как-никак была тоже художницей и к этому имени, в отличие от Дмитрия, относилась с пиететом.
— Представьте. Я даже видела одного человека, которого он изрисовал.
— Ну и что там Шолохов ему вытатуировал? — спросил Дмитрий, отрываясь от собственных мыслей все о той же секте маньяков.
— Не знаю. Он же при мне не раздевался. Да, вот еще что. Как раз в те дни какой-то сумасшедший миллиардер, такой цивилизованный арабский шейх, зашел в сарай, правда, не у нас, а в Шампани, во французской деревне, где друг Шолохова хранил его работы, и купил картины для своего музея, а на другой день — скульптуры. Знаете, он сколько заплатил? Отгадайте!
