Первые сексуальные контакты Флобера в Египте, начавшиеся в Каире в борделе “Триестина” (называвшемся так в честь Триестины – хозяйки заведения), запомнились ему не столько потому, что были приятными, сколько потому, что были странными. Он описал двух женщин из “Триестины”, не отличавшихся особой красотой: одна играла на дарабукке (литаврах), а вторая исполняла танец, который Флобер назвал александрийским. Из его кровати “пришлось убрать целый выводок котят” – такая подробность, должно быть, порадовала его как литератора. Флобер, описывавший все, что попадалось ему на глаза, описал Гадели, свою подругу на ночь, так, словно речь шла о безделушке, продававшейся на базаре: “Плотное тело, бронзовый зад, бритая промежность, поджара, хотя и полновата”. В письме, написанном Буйе вскоре после того, Флобер сообщал, что у них было “странное соитие: мы глядели друг на друга, не умея обменяться ни единым словом, и тем глубже делался обмен взглядами из-за такого любопытства и удивления”.
Более важным для Флобера оказалось посещение Кючук-Ханем – девушки, от которой пахло духами и клопами. Играли музыканты, Кючук-Ханем танцевала – и, как сказал Флобер, ее танец был “дикарским”, полным “дивных движений”, он напомнил ему росписи “древнегреческих ваз”. “На тахте в ряд сидели четыре женщины и пели”, а “светильники отбрасывали дрожащие ромбовидные тени на стены”. Он назвал по именам и двух других: Сафия Зугаира (Маленькая Софи) и Бамбе. Флобер, который раньше уже “чуть-чуть поразвлекся” с Кючук-Ханем, теперь совершил, как он сам выразился, coup[14] с Маленькой Софи (она оказалась “очень порочной и извивалась чрезвычайно сладострастно”), а потом снова совокупился с Кючук-Ханем. “Когда она заставила меня кончить, ее влагалище обнимало меня, как складки бархата. Я чувствовал себя тигром”. Флобер провел с Кючук-Ханем всю ночь, а потом хвастался Буйе: “Моя ночь была одной долгой, бесконечно напряженной фантазией – оттого я и остался там. Я думал о тех ночах, что провел в парижских борделях, – ко мне вдруг вернулась целая череда воспоминаний, – и думал о ней, о ее танце, о ее голосе: она пела мне песни, хотя я не понимал их смысла, даже не различал отдельных слов… А coups были хороши – особенно яростной была третья, а последняя – самой нежной, мы наговорили друг другу много ласковых слов; и было что-то грустное и любовное в том, как мы обнялись под конец”.
И это еще не все. В том же письме, где описывалась Кючук-Ханем, Флобер рассказывал Буйе: “Я ложился с нубийскими девушками, у которых с шеи до бедер свешивались ожерелья из золотых пиастров, а черные животы опоясывали цветные бусы, холодные на ощупь, когда трешься о них собственным животом”. Он еще раз увиделся с Кючук-Ханем и испытал “бесконечную грусть” при расставании. В Кене, писал Флобер, “я имел красивую шлюху, которой я очень понравился: на языке жестов она сказала мне, что у меня красивые глаза”. В ту самую ночь, когда он отплывал из Александрии в Бейрут, 19 июля 1850 года, он испытал приступ грусти, который кажется почти сентиментальным, особенно если вспомнить, что Флобер был крайне трезвомыслящим реалистом в изображении чувств: “Я спал, когда корабль отплыл; я так и не увидел, как египетская земля исчезает за горизонтом. Я так и не сказал ей слов прощания… Вернусь ли я туда когда-нибудь еще?”
Он больше туда не возвращался, замечает Стигмюллер. Он отправился домой и спустя шесть лет произвел на свет бессмертную “Госпожу Бовари”, где ничто не напоминает о Египте – ни место действия, ни тема, ни персонажи. Однако Египет, напоминает нам Стигмюллер, отнюдь не исчез из памяти Флобера, и даже в 1880 году, незадолго до смерти, Флобер писал племяннице, что “мечтает увидеть пальму на фоне синего неба и услышать, как аист щелкает клювом на вершине минарета”. Это была все та же стойкая западная мечта о Востоке как о крае, который Флобер называл изобилием красок, опьяняющих, ярких, ароматных, о крае, где ощущаешь такую полноту бытия и такое буйство чувств, какие немыслимы на Западе.
Глава 6
Просвещение из Индии
Все набухало нежными холмами, будто сладострастными округлостями юной негритянки.
Ричард Фрэнсис Бёртон, “Занзибар: город, остров и побережье”
Окруженный неминуемыми опасностями там, куда не отваживался забраться до него ни один европеец, живя “под крышей фанатичного князька, у которого с языка не сходило слово “смерть”, среди народа, ненавидящего иностранцев”, британский исследователь Ричард Фрэнсис Бёртон вполне мог бы довольствоваться единственной задачей – остаться в живых. Эмир, о котором шла речь, был абсолютным монархом Харэра – города на холме в Сомали (ныне – Хараре в Эфиопии), о котором раньше почти нигде не знали. Но в середине XIX века Харэр прославился не только как легендарный центр исламской учености, но и, подобно самой Мекке (где Бёртон уже побывал годом ранее, переодевшись афганским странником), как город, запретный для гяуров.
Харар был идеальным местом для европейца, мечтавшего раскрыть тайны Востока, – так Бёртон думал об Африке, хотя, строго говоря, ее и нельзя отнести к Востоку. Бёртон прибыл туда в 1854 году после долгого и полного опасностей похода по пустыням Восточной Африки. Почти весь путь он проделал, притворяясь арабом по имени Хаджи Мирза Абдулла, однако его все больше мучили опасения, что светлый цвет кожи выдаст его обман, и потому, оказавшись перед эмиром Харэрским, он сознался, что он британский солдат и явился “узреть свет очей Его Высочества”. А затем по привычке, свойственной этому человеку, пережившему множество грозивших смертью приключений, по мере того как протекала неделя за неделей его фактического заточения в Харэре, он не только описывал в дневниках, но и испытывал на себе чары местных женщин.
“На груди у них вытатуированы звезды, – писал Бёртон о рабынях, которые были захвачены, по-видимому, в войнах с галла, одним из самых многочисленных народов в Сомали, и с которыми он развлекался. – Брови дорисованы в длину, глаза обведены краской, ладони и ступни выкрашены хной”. Бёртон поступал с девушками галла так же, как с многими другими женщинами, которых встречал в самых разных краях, куда его заносили странствия. Прежде всего, он спал с ними – в этом можно почти не сомневаться. Но Бёртону, великолепному активному наблюдателю, этого было мало, и он описывал их во всех анатомических подробностях, в духе тех ренессансных путешественников, что живописали сказочные чудеса Востока, он тщательно описывал их странные и экзотические обычаи. В случае девушек галла это была особая эротическая техника, которую он наблюдал и в других частях Восточной Африки, особенно в Египте: речь шла о приеме, который он позже упомянул в сноске к своему переводу “Тысячи и одной ночи” и при котором “пускается в ход влагалищная мышца-сжиматель – сфинктер, которым особенно славятся абиссинские женщины”. При такой технике партнерша, называемая каббаза, что по-арабски значит “держательница”, “садится на мужчину верхом и вызывает любовный оргазм не сладострастными телодвижениями и изгибами, а тем, что сжимает и разжимает круговую мышцу влагалища, обхватывающую мужской член”. Это умение доступно любой женщине, но не все пускают его в ход. Арабские работорговцы щедро раскошеливаются на женщин, владеющих этим приемом.
Примечательно, что человек, путешествовавший по таким местам, где его соплеменникам вроде бы вообще запрещалось находиться, и не имевший возможности уехать без согласия правителя, тем не менее проводил томные послеполуденные часы в обществе местных “куртизанок”. Как доказал двумя с половиной веками ранее опыт Лодовико Вартемы, такова привилегия, которую предоставлял пленным чужеземцам из далеких стран лишь Восток. Разумеется, сексуальные исследования Бёртона составляли лишь малую часть его более обширных исследований. Он был человеком, который, выступая на протяжении многих лет первооткрывателем и агентом британского колониализма, поглощал целые миры и создавал поразительно подробные и объемистые донесения практически обо всем увиденном – от Синда (провинции сегодняшнего Пакистана) и Танганьики до Солт-Лейк-Сити. Эти его донесения охватывали местную историю, флору и фауну, физическую и нравственную характеристику попавшихся по пути народов, включая их историю, заболевания, архитектуру, кухню, военные укрепления, обычаи, религиозные верования, сватовство, брачные обычаи и многое другое. Ни одна деталь не казалась ему недостойной внимания, и он никогда не упускал случая выказать свою безграничную ученость. “Хиг арабы называют “салаб”, из его длинных жестких волокон они изготавливают веревки, – сообщал он в примечании к своей книге “Первые шаги по Восточной Африке”, представлявшей собой отчет о харарской экспедиции. – Влажные участки земли у подножья холмов, поросшие кустиками этого растения, – излюбленные места обитания песчаных антилоп, куропаток и прочей дичи”. Несмотря на свою эрудицию и хорошее знакомство с поэзией и философией Востока, Бёртон порой выказывает предрассудки, типичные для Британской империи XIX века. По сегодняшним меркам особенно категоричными кажутся некоторые его характеристики жителей Африки и Ближнего Востока. “Могу заметить, что понятия “совесть” в Восточной Африке не существует, а о “раскаянии” говорят лишь тогда, когда жалеют об упущенной возможности совершить смертельное преступление, – писал он в своем отчете о харарской экспедиции. – Характер у ээса [бедуинское племя, которое Бёртон наблюдал в Сомали] детский и послушный, они хитрые и недалекие в суждениях, добрые и непостоянные, добродушные и вспыльчивые, сердечные и бесчестные, славятся своей жестокостью и коварством… Разбойник у них уважаемый человек, убийца – герой (и чем более зверское убийство совершается среди ночи, тем лучше). Честь состоит в человекоубийстве: бедуины подобны гиенам, им нельзя доверять, они в любой миг готовы к кровопролитию. Славой у них почитается причинение всяческого вреда”.
