— Мы выпьем, но только после победы.
И добавил.
— Нашей победы!!»
« …Часы с кукушкой – продукт народного немецкого творчества – прохрипели двенадцать раз. Куковать они разучились лет тридцать назад, однако время показывали исправно. В Германии повсюду так – любой аппарат работает до изнеможения, и, поскольку немцы умеют заботиться о вещах, они нередко достаются их внукам и правнукам.
Итак, в права вступал четвертый день страшного июля 1944 года и начался он с воя сирен.
Над ночным Берлином кружили американские бомбардировщики.
В дверь постучали.
— Господин барон, – раздался голос хозяйки. – Вы опять не спуститесь в бомбоубежище?
— Да, фрау Марта. Я боюсь подземелий, особенно переполненных людьми».
… Алекс–Еско фон Шеель допил из своего стакана и закончил.
— Что касается материалов, добытых в сорок четвертом году у майора Штромбаха, их перешлют тебе по электронной почте. Ознакомишься и сам решишь, есть ли им место в будущих мемуарах. Я не хочу их комментировать. Это слишком трудно для меня.
На этом файл закончился.
Глава 6
Я выключил компьютер.
Голова гудела от истории.
Воспоминания распухали как снежный ком. Сюда, как на мед, слетались герои, которых ранее в помине не было. Хронологические рамки раздвигались за всякие разумные пределы, в мемуары навязчиво стучался нелепый медицинский подтекст и ко всему прочему меня теребил назойливый, омрачающий душу вопросик – почему досье на старого барона мои кураторы пустили в ход только сейчас? Судя по хронологии, подтверждаемой рассказом Алекса–Еско, компромат на его отца хранился в НКВД с 1944 года, следовательно, Трущев вполне мог поведать историю этого фанатика в момент его появления на страницах наших общих мемуаров.
Возможно, кураторы хотели еще раз напомнить мне – не расслабляйся.
Держи хвост пистолетом!
В любом случае для подстраховки я решил хотя бы вкратце познакомить читателя с этими пережившими срок давности секретными материалами, тайком проскользнувшими на мой компьютер спустя несколько дней после виртуальной встречи с Алексом–Еско.
В случае чего, надеюсь, найдутся добросовестные читатели, которые не побоятся подтвердить на очнике – да, да, нет, да, ни в коем случае, нет, нет, ни за что; ой–ей–ей, не бейте меня по голове… и его тоже…
Помнится, в начальной версии, изложенной Трущевым со слов Вольфа Григорьевича Мессинга, одно время курировавшего мысли Алекса–Еско, указывалось, что поражение Германии, особенно унижения, которым победители подвергли рейх в 1918 году, а также испытания, грудой посыпавшиеся на Альфреда–Еско фон Шееля – увольнение из армии, трудности мирного времени, смерть жены, оставившей ему маленького сына, – основательно поколебали веру старого барона в прежние жизненные устои.
По словам Мессинга, разочарование, овладевшее отцом, закрепилось в детских впечатлениях Алекса–Еско на редкость странными поступками, которые отец после смерти матери начал нанизывать один за другим. Сначала он примкнул к фрейкорам* (сноска: белые германские добровольческие корпуса, боровшиеся с красными и революцией.). Затем разочаровавшись в господах офицерах, Альфред отправился в Мюнхен и год стажировался у профессора Хаусхофера, изучал всякого рода тайные географические знания. Особенно его привлекали древнегерманские легенды, связанные с культом всепожирающего огня, в котором суждено погибнуть миру. Его очень интересовали заклинания и ритуальные действия, с помощью которых древние германцы якобы управляли огненной стихией.
Через год барон вернулся в Дюссельдорф и повел себя еще более странно. Когда спустя несколько месяцев после возвращения он начал публично нахваливать красных, офицеры рейхсвера и местный высший свет в открытую начали поговаривать, не сошел ли Шеель с ума?
Вскоре Альфред–Еско продал поместье и землю и взялся возводить деревообрабатывающее предприятие. Как только фанерная фабрика начала приносить доход, свет перевел его из разряда умалишенных в разряд сумасбродов. Впрочем, Альфреду фон Шеелю было плевать на «этих напыщенных индюков». Он окончательно порвал с прежними знакомыми и окончательно спутался с «левыми». Однажды вслух заявил, будто Советы – страна молодых и здоровых людей. Там якобы занимается заря нового мира и всякий порядочный человек обязан оказывать им помощь. Чудачества кончились тем, что в разгар кризиса он обанкротился, бросил Вестфалию и по контракту отправился в Советскую Россию способствовать строительству социализм.
Обыкновенная история, не так ли?
Беда в том, что из документов, пересланных мне из Дюссельдорфа, вытекало – старый барон не продал фабрику, а спалилее!
Ни больше, ни меньше!..
Я несколько раз перечитал материалы судебного заседания, а также заключения экспертов–медиков, вложенные в файл.
Чтобы довести дело до суда, прокуратуре хватило косвенных улик, однако прямых доказательств не было, особенно в части организации поджога.
На суде барон напрочь отрицал свою причастность к преступлению. В своих показаниях он всерьез и не без исступленной горячности доказывал, что пожар – это кара высших сил за пренебрежения древними германскими традициями. Якобы древние тевтоны, насылая священный огонь, таким образом когда‑то наказывали заблудших. К сожалению, опровергнуть этот тезис прокуратуре было нечем – способ поджога так и не был установлен. Экспертные заключения противоречили одно другому, и никто из специалистов не мог толком объяснить, по какой причине пламя вспыхнуло моментально и с невероятной силой охватило производственные помещения.
Что могло стать причиной такого взрывного возгорания?
Поджог?
Никаких следов поджога следствием установлено не было.
К тому же возникла неувязка с мотивом. Действительно, кому придет в голову сжечь собственное доходное предприятие ради демонстрации всемогущества священного огня?!
Суд отправил дело на доследование, спустя еще несколько месяцев старого барона неожиданно оправдали, а в конце двадцать девятого года Шеель вместе с осиротевшим сыном отправился в СССР налаживать переработку древесины, без которой пролетариат якобы не мог успешно построить социализм.
С точки зрения абвера это была наиболее приемлемая версия случившегося, ее и зафиксировали в документах. В представленной объяснительной записке указывалось на патологические изменения в психике подследственного, однако в приложенных справках и экспертных заключениях никто из врачей не отважился прямо объявить старого барона сумасшедшим.
Временное помутнение рассудка специалисты объясняли социальными причинами – в ту пору очень любили ссылаться на социальные причины. Будто бы, уверовав в коммунизм и оказывая существенную материальную поддержку местной организации КПГ в Вестфалии, барон никак не мог предположить, что работавший у него персонал, казалось бы, насквозь пропитанный коммунистическим духом, на самом деле состоял из отъявленных живоглотов.
Однажды барон, придерживающийся самых честных правил, сообщил председателю фабкома и секретарю фабричной комячейки, что в связи с экономическими трудностями ему придется на несколько пфеннигов снизить расценки. Те в ответ пригрозили забастовкой. Шеель попытался объяснить, что это мера временная, в противном случае ему придется уволить часть персонала. На это активисты ответили, что сочувствующий эксплуататор не обеднеет, если сократит свой рацион на пару бутылок шампанского в день.
Такой наглости и глупости Шеель стерпеть не мог и якобы в порыве фанатизма – а в страстности его натуры никто не сомневался, – подпалил собственное предприятие.
Судя по его последующим подвигам в Советской России, для такого вывода были основания, однако в этой версии просматривался существенный изъян. Приписываемое Шеелю помутнение рассудка, как ни странно, никак не отразилась на его умственных способностях. Воспользовавшись решением суда, Шеель выколотил из страховщиков более чем изрядную сумму, затем отправился в «Централе» – областной комитет КПГ, и открыто позлорадствовал – пусть теперь работяги поищут себе другого хозяина, который столько делал бы для них.
История занятная, однако сразу догадаться, что хотел сказать Алекс–Еско, по заданию Трущева раскрывший подноготную борьбы германского рабочего класса за свои права, было трудно. Возможно, друзья–соавторы предлагали мне задуматься, куда может завести людей самый справедливый «изм», если они теряют остатки здравого смысла?
Впрочем, меня это не касалось. Пусть об этом призадумаются будущие классики.
