что окружает меня. Я становился животным, но мог управлять им. Поэтому с женщинами я был крайне груб. Ты теперь знаешь, каким я был с ними. А что до начала внезапной дикости, то первый приступ у меня случился в ту самую ночь, когда я избил Фарелла. Я давно уже слышал голос в своей голове. Он подсказывал мне варианты уничтожения врага. Это моя программа, которую в меня вложили. В ту ночь произошёл сбой программы, и я сорвался. Тогда была моя первая попытка самоубийства.
В шоке смотрю на Слэйна, сделавшего очередное ужасающее признание.
— Авария была подстроена? — шепчу я.
— Да, я сам её подстроил. Алкоголь. Много алкоголя. Мой разум то включался, то выключался, и я находил себя в разных местах. Одно из них было в доме Фарелла. Я был зол на него из-за того, что он пытался забрать тебя у меня. Животное, живущее внутри меня, требовало убить врага, чтобы защитить свою стаю.
— Но ты не убил его.
— Нет, я услышал твой голос в своей голове. Ты сказала мне, что я могу быть другим. Никто мне такого не говорил. Мне говорили только то, какой я ублюдок и сукин сын, и каким должен быть, чтобы заткнуть тех, кто оскорбляет меня. Всё. Это всё, чему меня научили.
— То есть тебе с детства это говорили? О том, что ты плохой? — хмурюсь я.
— Зачастую меня просто игнорировали. Я жил в обществе, но был один. Искал внимания у своих родителей и не знал того, что на самом деле мой дед был моим отцом, поэтому я воспринимал своим отцом Ангуса. Он не хотел даже смотреть на меня, проводить со мной время, я всегда ему мешал. Я мешал всем вокруг. Никто не обнимал меня. Никто не пел мне колыбельных песен. Никто не заботился обо мне, за исключением няни и деда. Первой платили за то, чтобы она меня терпела. Второй ждал, когда я подрасту, чтобы научить меня быть тем, кто не даст свободы ни одному члену семьи. Учителя отрабатывали свои часы и уходили, а я оставался один. У меня не было друзей. Никого не было рядом. Только моё отражение в зеркале, и я играл с ним. Это был единственный мой друг, а потом я его возненавидел. Я долгое время не мог смотреть на себя, а затем эти проблемы стали настолько глупыми против того, что меня ожидало впереди. — Слэйн опускает взгляд на моё лицо, и его пальцы хватают меня за волосы. Он озлобленно приподнимает меня к себе.
— Не жалей меня, поняла, Энрика? Услышу жалость в голосе или увижу её в твоих глазах, меня это выведет из себя? — шипит он.
Подавляю внутри желание залепить ему звонкую пощёчину. Дёргаю головой, чтобы сбросить его руку, но он ещё крепче сцепляет пальцы.
— Не буду. Придурок, — фыркая, бью его в плечо. Слэйн отпускает мои волосы и грубо отталкивает от себя, отчего я лечу на кровать. Он встаёт с кровати, пока я приглаживаю волосы и сажусь на постели. Задница болит снова. Чёрт. Я кривлюсь, но продолжаю наблюдать за тем, как он злится на себя за то, что рассказал мне. Стараюсь понять его грубость по отношению ко мне, потому что вряд ли он делился этим всем с кем-то ещё. Понимаю, что ему сложно, но всё же он должен вести себя нормально.
— Ещё раз позволишь себе обращаться со мной, как со швалью или твоей очередной шлюхой, которой ты платишь за внимание и время, то я причиню тебе физическую боль. Понял? — холодно говорю я.
Слэйн оборачивается, и его глаза вспыхивают от гнева. Да ему не нравится тот факт, что я не трепещу перед ним, да ещё и ставлю свои условия.
— Ты что, угрожаешь мне? — цедит он.
— Нет, налаживаю общение, — заявляю я.
— Ты меня только злишь. Мне хочется причинить тебе боль, Энрика.
— Потому что тебе больно. Ты хочешь не причинить мне боль, а выместить свою боль на мне. Это разные вещи. Я не виновата в том, что тебе больно, Слэйн. Но я здесь, рядом с тобой, чтобы ты вновь мог стать человеком. Не тем дерьмом, которым тебя напичкали, а тем, с которым я могу общаться нормально. И не только общаться. Если ты думаешь, что я буду смиренно сносить все эти твои замашки разращённого своей властью мудака, то ударься головой об стену. Так будет больше толку. — Бросаю на него суровый взгляд и встаю с кровати.
Обхожу его, чтобы одеться, как он, останавливая, хватает меня за запястье.
— Вот это зажгло во мне желание обладать тобой, Энрика. Сначала я думал, что ты тупая идиотка, откровенно глупая и жалкая актриса. Но у тебя был характер, который ты скрывала от меня. И этот характер мне нравится. Я даже буду рад, если ты набросишься на меня, чтобы подраться. В тебе горит мой огонь. Огонь моей жизни. Я обожаю его. Я зависим от него и одержим им. И пока этот огонь горит в твоих глазах, я буду стараться бороться с собой. Погаснет, я убью тебя, потому что потеряю причину держать тебя живой. Поэтому тебе придётся каждую минуту противостоять мне, а не жалеть меня.
— Хорошо. Я тебя поняла. Так бы сразу и сказал, Слэйн. Ты умеешь быть человеком, тебе просто нужно об этом вспомнить, — мягко улыбаюсь ему и быстро целую его в губы.
Слэйн отпускает меня, и я иду к шкафу.
— Мне нравится, когда ты полностью обнажена. Останься такой, Энрика. Животным не нужна одежда, — летит мне в спину.
— Но мы люди, Слэйн. Подожди, поэтому ты поставил условие, чтобы я всегда была голой? — спрашивая, поворачиваю к нему голову.
— Да.
— Разве это не было спектаклем?
— Именно так.
— Тогда я не понимаю, Слэйн. Если ты распланировал всё это и точно знал, что я соглашусь, потому что только так я могла подобраться к тебе ближе, то какой в этом смысл? — хмурясь, спрашиваю его.
— Никогда не отказываю себе в развлечении. И мне хотелось увидеть, сможешь ли ты принять моё животное или нет. То есть таким образом мне нужно было найти твои страхи, кроме насилия. О нём я и так знал. В финале, когда ты лежишь у меня на руках, ты должна была увидеть дикое животное, которое медленно пожирает твою плоть, — произносит Слэйн, и от его слов по моему позвоночнику пробегают ледяные мурашки.
— Ты планировал меня загрызть? — выдавливаю из себя.
— Да. Именно так. Я ещё это планирую. Каждый раз мне очень хочется этого. Я загрызал людей. Загрызал волков, зайцев и быков. Это были мои испытания.
— Боже мой, — на несколько секунд прикрываю глаза от ужаса. — Ты же говоришь это не в переносном смысле, так?
— Да. Я говорю в прямом смысле.
— Чёрт, какая гадость. И как? Как тебе на вкус шерсть и человеческая плоть? — спрашиваю, и меня начинает тошнить, хотя Слэйн обсуждает это, словно мы говорим о сэндвиче.
— Никак. Я ничего не чувствовал. Я перестал чувствовать какие-то эмоции неприязни, отвращения, счастье и радость с четырнадцати лет. Чувствовал только злость, ярость и желание обладать властью и силой, чтобы любой боялся меня. Физическую боль я перестал чувствовать с двенадцати лет. Я не чувствую горячо или холодно, даже это для меня безразлично. — Слэйн поднимает руки, на которых виднеются ужасающие раны и порванная кожа, которую он не забинтовал.
— У тебя отсутствуют осязательные ощущения?
— Да, у меня они пропали. Поэтому я хорошо чувствую то, что ощущают люди. Их боль, страхи, эмоции. Я могу всё это унюхать. Я лишён многих ощущений, но обрёл другие.
— Поэтому ты так хорошо орудуешь ножом и не боишься порезаться. Даже если и порежешься, то тебе всё равно не больно, — бормочу я.
— Не больно.
